Жануария опять попробовала подняться (и почти удержалась на ногах), но упала на ковер. Я устроил ее так, чтобы не растревожить рану, подложил подушку под голову. Овладев собой, она взяла меня за руку и расплакалась. Потом, отвернувшись, глядя в пол, произнесла еще не вполне послушным голосом, как бы излив душу:
— Бедный Кастру! Как же ему не повезло!
Я спросил, кто такой Кастру. Ответ испугал меня: Кастру был ее мужем. Потом она замолчала и лишь всхлипывала, лежа с закрытыми глазами. Этот плач приводил меня в замешательство. По правде говоря, в первый момент после признания Жануарии, у меня перехватило дыхание, и я ничего не мог сказать. Это было все равно что потерять дар речи. Она же продолжала держать меня за руку. А когда отпустила, тем самым дала понять, — я должен убрать руку с ее бедер. Но я этого не сделал, продолжая оставаться в том же положении, на корточках, почти на коленях, чутко улавливая накатывавшие одно за другим жалобные и безутешные всхлипывания. В промежутках между рыданиями я все-таки ощущал еще и сладкий аромат, и покой ее тела. Тишина, стоявшая снаружи, подтверждала, что только мы двое были свидетелями этой странной и незабываемой ночи.
Наконец она повернулась ко мне и спросила, что произошло с Блондином. Затем, пристально посмотрев на меня, повторила: «Скажи мне, Эмануэл, что случилось с Блондином?» Мне не оставалось ничего другого, и я рассказал все, что знал о том, как он покинул этот дом. Молча выслушав меня, она встала и, опираясь на мое плечо, снова расплакалась навзрыд. Я дождался, пока кризис пройдет. Нам еще многое предстояло сделать.
С того момента, как мы начали готовиться покинуть фазенду, она внимательно рассматривала каждую вещь в доме. Может быть, некоторые вещи были ей особенно дороги, потому что когда-то она сама выбрала и купила их? Её взгляд задерживался на картинах, мебели, посуде… И это прощание с предметами обихода говорило, что она расстроена и уезжает с грустью. Наверняка по той причине, что оставляет здесь частицу самой себя.
Когда мы вошли в гараж, Жануария, сказав, что забыла что-то взять, вернулась в дом. Я хотел пойти вместе с ней, но уже издали она попросила открыть ворота, на которые я раньше не обратил внимания.
Гараж находился под домом. Ворота были большими и тяжелыми. Одна створка открылась легко, а вторая заупрямилась. Я надавил на нее руками и она, заскрежетав, сдвинулась с места. Этот звук поверг меня в ужас, так как, оглянувшись, я увидел расплывчатые очертания чьей-то фигуры возле другого угла здания. Через несколько секунд до меня дошло, что это Жануария. Какого черта она могла там делать? Но ни о чем не спросив, я подложил камни под обе створки ворот, а она торопливо села в машину и вывела ее наружу.
Закрыв ворота, я тоже сел в машину и, с силой захлопнув за собой дверцу, посмотрел на Жануарию. Она была готова отпустить сцепление, однако в глазах чувствовалась тоска. Возможно, это был прощальный взгляд. Я тоже посмотрел в сторону дома и увидел, что свет всюду потушен. Только у входа горела лампочка. «Ах, вот оно что, — подумал я про себя, — она возвращалась, чтобы выключить электричество и закрыть двери».
Внутри оставалось брошенное на произвол судьбы тело старого Кастру или, по выражению Жануарии, «бедного Кастру». И я вспомнил, — она отказалась попрощаться с ним. Причины такого ее поведения можно было понять: «Я предпочитаю запомнить его живым, Эмануэл». И все же вместо того, чтобы позаботиться об убитом, она убегала. Этот факт обращал на себя внимание. Я не придал этому значения сразу, но потом, приведя свои мысли в порядок, даже сказал самому себе: «Конечно же, никто не в состоянии помочь тому, кто уже мертв, даже если сделать все, что в таких случаях положено делать; пусть он останется живым хотя бы в ее памяти». А в тот момент, честно говоря, у меня не было другого желания, кроме как убраться оттуда, и чем быстрей, тем лучше. Я облегченно вздохнул, когда она нажала на педаль газа и машина тронулась с места. Утренний, еще прохладный воздух устремился в узкую щель приоткрытого ветрового стекла.
Я никогда не думал, что между нами без единого слова установятся такие доверительные и дружеские отношения. Но в ее лице чувствовалось некоторое напряжение. По-видимому, боль от раны усилилась; Поэтому, пространно рассказывая о несчастьях, выпавших на мою долю в Сан-Паулу, о тяжелой участи безработного, о том, как трудно приходится, когда не знаешь, что происходит с твоей семьей, о своих мытарствах в пансионе и о других мелочах, показывающих, как нелегка жизнь мигранта, я умышленно не касался пережитого совсем недавно, решив, что будет благоразумнее не ворошить неприятных событий, свидетелями которых нам пришлось стать в эту мучительную ночь. «Клин клином вышибают», — говорится в старой пословице. Однако когда речь идет о смерти, уже ничего не поделаешь.