Если бы это зависело от меня, то я шел бы в обход, или, если уж обязательно нужно было бы войти в город, шел бы насквозь, без остановки. Из-за того, что у меня разболелся живот, я вынужден был спасаться бегством из Салвадора. Теперь города внушали мне страх. Лучше бы вообще идти только лесом, если бы это не вызывало еще большего подозрения. Любые города, большие и малые, казались мне похожими на чудовищные живые организмы, в чреве которых — в накопившейся там мерзости — копошились паразиты и черви. Если кто-нибудь извне, неважно по какой дороге и через какую дверь, попадает туда, для местных он никогда не перестает быть чужаком, а для полиции всегда будет казаться подозрительным. И это неизбежно. Вместо того чтобы стать пристанищем для человека и защищать его, город в большинстве случаев угрожает ему.
Голова была забита всеми этими мелочами, тревожившими меня, поэтому как-то неожиданно в глаза бросилась синева неба. Панорама открылась просто поразительная, когда я добрался до верхней части небольшого подъема, не потребовавшего особых усилий. Только тогда я смог по-настоящему оценить красоту местности. Однако растительность нельзя было назвать пышной. Кое-где лес и кустарник уже начинали выглядеть низкорослыми, что указывало на то, что человек здесь похозяйничал, за несколько столетий нарушив природный баланс. Верхушки некоторых деревьев были искривлены, чувствовалось, что им не хватает жизненной силы. Почва утратила свою изначальную плодородность.
Вокруг было абсолютно тихо. Решив воспользоваться этим, чтобы добыть спелых апельсинов, соблазнявших всех, кто шел или ехал по шоссе, я быстро добрался до апельсинового дерева, однако для начала собрал брюками множество колючек. Некоторые из них даже воткнулись мне в кожу. Пришлось осторожно, по одной, вытаскивать их. Вынужденная остановка в апельсиновой роще навела на мысль провести там остаток вечера, а ночью, по безлюдной автостраде, снова отправиться в путь, избавившись таким образом от подозрительных взглядов встречных и от необходимости идти под нещадно палящим солнцем.
Сначала, запасшись терпением, я полностью освободился от колючек, вцепившихся в мои брюки. Потом с корнем вырвал колючий бурьян и жгучую траву вроде крапивы, беспорядочно разросшиеся повсюду, а дальше расчистил пространство вокруг, сбивая сорные растения с помощью палки так, чтобы, по крайней мере, от всей этой суматохи расползлись змеи, если они там были. Заканчивая расчистку, я был уверен, что лучшего места для отдыха нет. Не торопился, выбирая самые спелые апельсины. Времени было, достаточно для всего. Чуть позже, не спеша, можно будет съесть лучшие.
Там, где сорняки выдирались с корнем, проступила земля. Она была теплой. Запустив в нее пальцы поглубже, я взял горсть в одном, потом в другом месте. Таким чистым и пахучим нектаром никто и никогда не дышал в городах. Запах земли, только что вытоптанной, и вырванной с корнем травы смешался с неповторимым ароматом апельсиновых деревьев, и этот воздух наполнил грудь, снимая усталость и отвлекая от главной заботы, не покидавшей меня в последние дни ни на минуту, заставляя идти, идти и идти.
Я лег так, чтобы видеть черную ленту асфальта, автомобили, с шумом проезжавшие мимо, и небосвод. Я бы предпочел видеть звезды, мерцающие в успокаивающей тишине ночи. Но в то время суток взгляд повсюду тонул в различных оттенках зеленого цвета, почти всегда сотканного из бесчисленных веток и листьев, защищенных множеством шипов. Ветерок доносил до моего слуха неясный гул, будивший в памяти воспоминания о хоре, не так давно ублажавшем меня в странном сне у входа в монастырь Носса-Сеньора-ду-Карму в Салвадоре. Сложно было дать оценку чувствам, испытанным тогда. Жизнь вообще больше походила на сон. И лежа на спине, запрокинув лицо вверх, так как голова находилась в углублении, я пытался обнаружить в реальной действительности нечто похожее на увиденное во сне. Это занятие меня успокаивало. Я чувствовал себя увереннее, ощущая энергичное биение своего сердца, пульсацию крови, подтверждавшую материальность моего тела, распростертого на теплой и пахучей земле.
Стало смеркаться, и множество птиц закружилось в небе, возможно, возвращаясь на свое излюбленное место для ночлега. У каждого, даже самого ничтожного живого существа есть друзья, пристанище, жилище. Солидарность среди них так же велика и безгранична, как безгранична их любовь к себе подобным. А можно ли так сказать о людях?