Через какое-то время, повернувшись на другой бок, он позвал меня:
— Эмануэл, ты еще не спишь? Ну, тогда слушай. Я тебе очень обязан, Эмануэл. В тот день, на фазенде, ты вел себя как настоящий друг.
Его слова, произнесенные срывающимся голосом и прозвучавшие для меня как во сне, одновременно пугали и настораживали. Почему он заводит разговор о том, что случилось на фазенде, лишь на третий день после нашей встречи? Какое такое загадочное обстоятельство заставляет его относиться ко мне как к своему другу? В конце концов, какого черта я там сделал? Честно говоря, почти ничего. Кроме того, все это было после того, как он оттуда сбежал на машине Жануарии, как самый настоящий преступник. Чтобы не разозлить его своим молчанием, я поинтересовался:
— А что ты имеешь в виду, Блондин? Я не помню ничего особенного.
Блондин тотчас же завозился, приподнимаясь, что заставило меня съежиться. Я чувствовал его горячее дыхание сверху. Он был совсем близко. Я тоже решил подняться, но такой возможности не было, так как он шептал мне почти в самое, ухо, как будто кто-нибудь мог подслушать:
— Эмануэл, а ты помнишь, что оставил на сиденье пакет? Тот, что мы дали, когда ты садился в машину на шоссе, помнишь? Это спасло мне жизнь, а кроме того, жизнь еще многих. Это благодаря тебе я жив и сейчас могу спокойно подождать здесь, пока пройдет время и можно будет добраться до Ресифи. Потому что… а ты, Эмануэл, поедешь со мной?
Ведь это сам Господь послал мне тебя! Теперь ты понимаешь, что я имею в виду, а?
Прежде чем открыть рот, чтобы ответить, я отрицательно покачал головой. Однако поскольку в темноте он не мог меня видеть, нужно было произнести вслух, что из всего сказанного я ровным счетом ничего не понял. Но вместо этого, не сумев побороть своей нерешительности, я ответил:
— Разумеется, Блондин, мне понятно, о чем ты говоришь.
Даже сверчки почувствовали, что уже наступило утро, и перестали трещать в пустоту времени, а Блондин спал как убитый, будто принял смертельную дозу яда. Я открыл глаза, но почти ничего не увидел. Зато слух улавливал самые потаенные и далекие звуки. Пел петух. Потом донесся лай собаки. Слышно было, как непрерывно журчала вода ниже по течению, там, где река преодолевала перекаты из остроконечных камней.
Я перевел взгляд на Блондина и почувствовал дурной запах, вырывавшийся вместе с храпом из его открытого рта. Его ноги были вытянуты, занимая всю длину помещения и слегка касались моих. Но это мне не мешало. Должен признаться, — в первую ночь меня пугал жар, исходивший от его волосатых и сильных ног. В голову лезла всякая чушь, я даже подумал о том, что своими ногами он много раз, в отличие от меня, сжимал бедра Жануарии.
Вдали послышался гул машины. Постепенно он нарастал. Чувствовалась мощь мотора. Скорее всего, это был тяжелый грузовик, а значит, через несколько секунд, въехав на мост, он должен был заставить сотрясаться все вокруг. И тут я сообразил, что если Блондин не проснется от его грохота, то можно незаметно встать и убежать. Пока я осознавал это, грузовик подъехал уже совсем близко. Я начал медленно вставать, одновременно поднимая с пола свой пластиковый пакет. Чем громче ревел двигатель, тем внимательней я следил за Блондином, который, на мое счастье, продолжал лежать в той же позе.
Я вышел из фанерно-картонной лачуги как раз в тот момент, когда грузовик проезжал по перекрытиям моста и грохот достиг своего апогея. Все получилось. Блондин так и не шевельнулся. Пока грохотало, удалось отбежать достаточно далеко. Мои шаги казались мне гигантскими, и я даже не считал нужным оглядываться назад. Не знаю точно, сколько километров осталось за спиной, когда появились первые признаки того, что новый день наступил. Количество автомашин на шоссе увеличилось, и уже нельзя было шагать так торопливо, как в рассветные часы. Нужно было соблюдать большую осторожность.
Солнце полностью осветило местность, и оказалось, что растительность вокруг стала другой по сравнению с той, что преобладала в долине. Побег улучшил настроение. О Блондине не хотелось даже вспоминать. Однако невозможно было забыть тембр его сильного голоса, решительного, резкого, придающего словам властность. Тогда он вызывал у меня ужас. И я ни на мгновение не раскаивался в своем поступке. А почему, собственно, нужно было оставаться с этим зверем? Предпочел смалодушничать и тем самым спасти свою шкуру.