Один из заключенных сказал мне, что хотя машина долго кружила по городу, мы отъехали от нашего барака недалеко. По каким-то соображениям военные, кажется, хотели, чтобы мы не знали, куда они нас привезли.
До того, как разрешили вылезать из кузова, люди осмеливались переговариваться, не понижая голоса, но как только получили приказ спрыгнуть, мгновенно перешли на шепот. Едва уловимый, он вползал в уши: «Министерство общественной безопасности!» Это означало, что мы находились в центре Ресифи, на улице Аврора, на берегу реки Капибариби.
Что нас ждало там? Об этом не хотелось даже думать. Сунув руку в карман, я достал клочок бумаги, который мне дал врач. Было любопытство, что на нем написано. Оказалось, что ничего особенного, — всего лишь адрес и имя женщины. Это означало, что если удастся выйти на свободу, нужно постараться сообщить ей, что ее муж жив.
Когда настал мой черед спрыгивать, я удивился, что шофер, въехав задним ходом в предельно узкие ворота, смог поставить грузовик так, что кузов находился как раз у самой двери. Все происходило очень быстро. Солдаты покрикивали, подгоняя застрявших. Времени, чтобы оглядеться, не было. И все же я заметил, какое солнечное утро, и на мгновение остановился, как идиот, задрав голову кверху. Неизвестно откуда появившийся здоровяк в темных очках втолкнул меня в коридор со словами: «А ну, шевелись быстрее!» Впрочем, толкал он всех подряд. Кажется, он особенно торопился. Да, мы не были людьми! С нами обращались как со скотом.
Помещение, в которое нас загнали, оказалось тесным. В полумраке я смог разглядеть еще одну дверь и два боковых окна, надежно запертых на железные засовы. Окна, по всей вероятности, выходили во двор. Свет сквозь них едва просачивался — очень слабый, бледный, как будто его излучал какой-то флуоресцирующий источник. Скоро вторая дверь открылась и вошел мужчина со списком в руках. Он встал перед нами и начал перекличку. Это напомнило мне времена обучения в лицее, когда мы по пять раз в день отвечали на переклички учителей. Но здесь все происходило иначе. Человек сверял по списку врученный ему товар. Сержант, ответственный за перевозку, смотрел в находившуюся у него копию и затем ставил свою подпись.
Убедившись, что все в порядке, новый хозяин хлопнул в ладоши, требуя внимания, и тут же начал говорить: «…вам запрещается общаться друг с другом; позднее начнется допрос…»
От одного только слова допрос по спине побежал холодок. Какой допрос? Что я буду говорить? Пересказывать то, что уже не раз рассказал?
Позднее тот же тип вернулся и назвал трех человек. Я был последним из них. Заключенные посмотрели нам вслед, как будто прощаясь. Пройдя по коридору в указанном направлении, мы остановились в своего рода вестибюле. Вскоре вызвавший нас человек вошел туда же в сопровождении полицейского через другую дверь и, словно удостоверившись, что все готово, вышел, приказав следовать за собой. Еще один коридор и еще один полицейский, поджидающий нас в дверях маленькой комнаты. В ней не было никого и ничего, кроме стола с телефоном.
Тишина там стояла такая, что через несколько минут я начал слышать не только глухой гул, какой обычно издают тяжелые предметы, падая на пол, но и различать отдаленные голоса и даже шепот. Мне даже показалось, будто я на самом деле слышал невыносимо пронзительные, отчаянные крики. Но потом они смолкли. Снова появился сопровождавший нас мужчина и сел за стол рядом с телефоном. Выдвинув ящик, он достал из него огромную книгу и погрузился в чтение. Небольшая каталожная карточка, использовавшаяся им как закладка, отмечала то место, на котором он остановился раньше. Временами он поглядывал на нас, но лишь слегка встряхивал головой, двусмысленно и безадресно улыбаясь. Так как разговаривать не разрешалось, мы трое ограничивались тем, что переглядывались между собой и молча ждали приказаний.
Я уже чувствовал усталость и легкое головокружение от долгого стояния. Затекшие ноги в старых ботинках дрожали, и мне не удавалось пошевелить пальцами. Вернее, я не ощущал их. Мне настолько все обрыдло, что я уже не знал, на чем остановить взгляд. Темный стол, открытая книга в руках неподвижно сидящего мужчины, белизна высокого потолка, выкрашенного масляной краской, гладкие стены невыразительного тона, деревянный пол, откликающийся скрипом на шаги людей, снующих по невидимому коридору, действовали на нервы. И ко всему этому нельзя было ничего ни сказать, ни спросить. Оставалось лишь прислушиваться к многообразию шумов, которые то пропадали, то возвращались.