Через три недели, когда трое друзей будут выпивать в таверне, Омеро спросит Дона Фабрицио:
— Хозяин, вы готовитесь создать культ желания? Вы же священник.
— Позволь мне присоединиться первым, — вмешался Никколо.
Столпотворение в исповедальне
Месяц спустя Фабрицио в назначенный день сидел в полутемной исповедальне собора, выполняя подобающие обязанности исповедника. Отодвинув дверцу, он открыл зарешеченное окошко, за которым увидел Омеро, преклонившего колени.
— Омеро?
— Я хочу покаяться в вознесении хулы на своего хозяина.
— Я твой хозяин.
— Да, а я ваш слуга. Слуги не должны хулить хозяев, так мне говорили.
— Это правда.
— Я не хочу вечно гореть в аду за одну маленькую ошибку. И потом, кто-то должен удерживать вас на земле.
— И ты взял на себя такую тяжкую обязанность?
— Вообще-то не такую уж тяжкую.
— Вообще-то ты раскаиваешься в грехе?
— О да, вроде того.
— Недостаток искренности трудно не заметить.
— Я бы снова так поступил, если надо.
— В этом я не сомневаюсь. Ступай. Ты прощен. Прочти молитву… — И шепотом добавил: — Если вспомнишь хоть одну.
Омеро вышел, в исповедальне появился другой человек. Когда Фабрицио снова поднял глаза, перед ним опустился на колени герцог.
— Я согрешил, падре.
— Как же, сын мой?
Герцог замялся, затем на одном дыхании выплюнул признание:
— Преисполнившись радостью после добрых вестей, осветивших мои дни и наполнивших усладой ночи, я напился и, будучи пьян, согрешил с посудомойкой в винном погребе. Я зашел сзади.
— Оставьте подробности, любезный герцог.
— Простите, отец мой.
— Вы сожалеете, что согрешили?
— Да. Конечно.
— Прочтите трижды «Отче наш», и Господь Иисус Христос в бесконечной милости своей простит вас.
— Благодарю, отец мой.
Герцог вышел, вошел кто-то еще. На колени перед священником встал Человек тростника.
— Родольфо! Прежде я тебя здесь не видел.
— Пора.
— Как поживаешь? Ты недавно согрешил?
— Как вам известно, я давным-давно раскаялся в убийстве брата и давно это признал. Но после я грешил иначе. Пусть я знаю и понимаю многое об этом мире, но все же, кажется, страдаю от избытка воображения.
— Это не грех, сын мой.
— Я считаю это разновидностью лжи.
— Возможно, и так. Как бы то ни было, ты прощен.
— Дон Фабрицио, это еще не все.
— Да?
— Я был мертв, когда вы нашли меня в тростнике. Вы без страха пришли туда, на гнилое болото, и вытащили меня. С тех пор я веду удивительную жизнь после смерти.
— Я всего лишь применил толику практической мудрости, что почерпнул у целителя, который много путешествовал в далеком Китае. Вот и все.
— Так или иначе, теперь кажется, что я могу жить вечно. Думать так — непростительная гордыня, разве нет?
— Никто не живет вечно, сын мой. Ты будешь жить долго, возможно, даже очень долго, но когда придет время умереть, как всем нам, ты предпочтешь умереть.
— Понимаю.
— А теперь ступай. Ты прощен.
Родольфо поднялся. Скелет за спиной постукивал, когда он выходил. Вошел еще кто-то. Фабрицио почувствовал ее запах прежде, чем увидел лицо. О, мне знаком этот аромат: свежая мокрая трава, легчайшая нотка жимолости, теплый мед. У священника закружилась голова. Перед ним сидела герцогиня.
— Отец мой, мой грех велик, но сердце переполняет радость. У меня будет ребенок. Ваш.
— Мой?
— Да.
— Вы уверены?
— Женщины в таких вещах не ошибаются. Можете не верить, но я почувствовала, как ваше семя тут же пустило корни в моем чреве. Вы принесли великую радость и счастье в нашу с мужем жизнь. Вы спасли нас.
— Вы ему расскажете?
Фабрицио отчасти надеялся, что она откроет герцогу правду, хотя очень этого боялся. Он решил, что смиренно примет любое решение герцогини.
— Расскажу ли я ему, что ребенок ваш?
— Да.
— Иногда кажется, что я не смогу жить с этой тайной, но потом вижу радость на его лице и думаю: к чему неприятности? Дон Фабрицио, я живу во лжи?
— Нет, моя дорогая. Ваше счастье естественно и оправдано. Если вам кажется, что от правды добра не будет, то пускай все так и останется. Вы уверены, что ребенок мой?
— Да. Падре, я не грешница?
— Давайте разберемся. Конечно, ваш поступок считается грехом, и мой тоже. Но я думаю, мы оба поступили так ради благой цели. Вы в последнее время делали добрые дела, чтобы восстановить равновесие?
— Да, отец. На этой неделе я две ночи не спала, присматривая за больным ребенком нашей служанки, которая слишком устала после тяжелой работы. У малыша был жар, и я всю ночь остужала его лоб влажной тканью. Я измучилась, с учетом своего положения, но заставляла себя.
— Вы образец сострадания.
— Этому я научилась у вас, Дон Фабрицио. Рядом с вами или даже при мысли о вас чувствуешь умиротворение и счастье.
— Не уверен, что мой слуга Омеро с вами согласится. Как бы то ни было, дитя мое, мы те, кто мы есть. Вы сами видели, я не святой. Но теперь вы должны уйти. Господь Иисус Христос в бесконечной милости своей простит вас.
После ухода герцогини Фабрицио долго сидел с закрытыми глазами, наслаждаясь ее запахом.
Глава7
Теперь люди приходят ко мне, объявляя самые обычные события знаками святости Камбъяти. «Моя корова дала две бадьи молока вместо одной», «Я за неделю излечился от чирьев, а мой дурак шурин за три. Добрый Фабрицио внял моим молитвам», «У меня много лет болела спина, а потом прошла как по волшебству. Думаю, после того, как я прошел через площадь точно по его следам», «Ночью я видел, как из тумана у дороги вышла лошадь. Казалось, это волшебство. Я думал тогда о добром Фабрицио». Как мне это понимать. Как я должен судить?
Эти люди вызывают у меня головную боль.
Башня посередине
Вернемся теперь к той ночи, когда Дон Фабрицио и Омеро взобрались мимо больших часов на вершину башни в сердце Кремоны. С той ночи они оставались на башне, так и не сошли вниз, они навсегда останутся на башне. Время спускалось с безвременья подобно комете, падающей из космоса.
Фабрицио и его слуга ждали высоко над площадью. Просто ждали и смотрели, как возвращается комета, летящая по спирали времени за пределами познаний обычных людей. Время от времени Фабрицио озирал в телескоп небо, горизонт и, наконец, опускал телескоп и снова смотрел вниз, на город.
Разглядывая площадь, он бормотал:
— А знаешь, друг мой, мы здесь на башне в центре города, в центре наших жизней, в центре времени. Мы всегда посередине, на вершине между прошлым и будущим, между последним мигом, что уже прошел, и следующим, что еще не настал. Куда бы мы ни шли, любой путь приводит нас к этой середине, и любой уводит от нее. Правда, в этом есть что-то волшебное? Какое-то чудо?
Омеро подлил себе вина.
— Ну, раз вы так говорите.
— Мы всегда внутри чуда, сидим на башне чудес минувших мгновений под открытым небом мгновений грядущих. — Он помолчал. — Омеро, смотри, на площади снова начинается представление.
— А нам можно спуститься и посмотреть?
— Не сейчас. Мы должны ждать.
— Чего мы ждем?
— Комету, конечно. Ты забыл?
— А что мы сделаем, когда появится комета?
— Будем смотреть, как она пролетает.
— И все?
— Да. Тебе недостаточно?
Омеро пожал плечами:
— Пока появится комета, представление закончится, и мы все пропустим.