— Ты любил ее? — спросил Арлекин.
Уго не ответил, он продолжал смотреть на девушку.
— Расскажи, какой она была прежде, — попросил Панталоне. — Per favore.[21]
Уго посмотрел на старого прохвоста, пытаясь понять, что стоит за этим вопросом. Затем он отвернулся и заговорил, не отводя глаз от девушки:
— У нее были ясные голубые глаза, как расплавленное небо. Хриплый голос, от которого все во мне переворачивалось, так неожиданно звучал он в столь юных устах. Голос намекал на скрытые в ней глубины, глубины, в которые я хотел погрузиться, испить их до дна, пока не захлебнусь в их нежном сумраке. Она носила одежды из струящегося шелка. Ее формы были плавными, кожа прохладной. Когда она шла по саду, плоды сливовых и абрикосовых деревьев, возбужденные ее присутствием, лопались, истекая сладким соком. Если она прогуливалась в тени липовых деревьев, певчие птицы заходились переливчатым арпеджио, стараясь ей понравиться. Если входила в комнату, полную цветущих девушек и юношей с дерзкими глазами, она тут же привлекала всеобщее внимание, без малейшего усилия.
Он замолчал, и Арлекин спросил:
— Так почему ты на ней не женился?
— Дурак! Я был ее карликом. Я был Гонзага, это кое-что значило, но не для ее отца. В то время я служил лишь мишенью для насмешек, оказался обреченным развлекать ее, вытаскивать из обычного для нее отчаяния. Только я мог ее рассмешить. И что это был за смех: безудержный, темный и густой как земля, глубокий и круглый как луна. Но я был всего лишь карликом, ее маленькой игрушкой, ее очаровательным горбуном. Она знала о моей любви не больше, чем знает леопард о боли, что причиняет маленькой беззащитной твари, вонзая в нее зубы. Она бы рассмеялась, заговори я о любви, расщепила бы меня надвое изумленным взглядом. Я молчал и ждал.
— Ждал? Чего же? — спросил Арлекин.
— Я не знал. Ждал, когда что-то случится, что-то изменится, что-то спустится с небес и все исправится. Но этого не произошло. Тогда я нашел безумного поэта с его поэмой бессмертия. Он продал ее мне за три золотых и бочонок вина. Я продолжал ждать, но в глубине моего сознания созревал план. Чем больше расцветала с годами ее красота, тем сильнее становилась моя горечь. Я никогда не получу ее, не смогу ею обладать. Как жесток Бог, пославший сей соблазн уроду вроде меня! Неодолимое искушение. Ее осаждали поклонники, толпы молодых людей стучались в двери замка. Но я был на особом положении. Я первым принимал поклонников. Их всех, каждого, заставляли ждать в прихожей, где находился только я. Девушка думала, что верный карлик развлечет юношей, пока они дожидаются. Я использовал время с толком. Одному — удачно произнесенное сомнение. Другому — слух о том, что богатство семьи скоро сменится огромными долгами. Ложь о том, что ее интимный запах ужасен. На самом деле было совсем наоборот. Одному потрясенному поклоннику я шепнул о ее бесплодии. Другому — рассказал про ее гнев из-за смерти рожденного ею младенца, добавив, что тот родился с рожками и раздвоенными копытами. Юноши были не чета мне. Только что ждали, сраженные страстью, а в следующий миг уже убегали, терзаясь страхом и сомнениями. Она так и не вышла замуж.
— Ты жестокий человек. — Арлекин грустно смотрел на девушку.
— Есть во мне и хорошее. — Мантуанец погладил по голове стоящего рядом мастифа.
— А поэма? — спросил Панталоне.
— В конце концов я отдал ей поэму, не сказав, какой волшебной силой она обладает при чтении вслух. С тех пор девушка ее читает. Снова и снова. Темное искусство высшей пробы. Никто ее не получит. Никто и никогда. Даже смерть.
Через час Арлекин и Панталоне уже ехали назад в Кремону. Уго дал им на обратную дорогу свою карету и кучера.
— Нам надо спешить, представление ждет, — кричал Арлекин.
Когда они садились в карету, Уго сказал:
— Старик, скоро я закончу твою скрипку. Ах, что это будет за скрипка! Красотка будет твоей, не сомневайся!
Зрители на площади словно проснулись и поняли, что на сцену вернулись Арлекин и Панталоне. Представление возобновилось.
На сцене стоял стол, накрытый к ужину. Три тарелки, четыре пустых блюда, три кубка и кувшин вина из голубой глины.
К столу подошли Аврора и Оттавио. Он поклонился, она присела в реверансе, он усадил ее в кресло и сел рядом.
На Оттавио был плащ с красным подбоем, накинутый на плечи, широкий круглый белый воротник, штаны до колен и кожаные башмаки. Он снял фетровую шляпу с широкими полями и тряхнул черными волосами, доходящими до плеч.
Волосы Авроры прикрывал плотный кружевной шарф. На ней была длинная алая юбка до пола. Кожа красотки светилась, глаза сияли, а платье предлагало полюбоваться изрядным декольте.
К столу подошел Арлекин с наброшенным на руку полотенцем и поклонился:
— Buona sera.[22] Синьора сегодня восхитительно выглядит, а вы, любезный синьор, настоящий благородный кавалер. Что желаете? Есть чудесный каплун, только что зажаренный.
— Не голубь?
— Нет, нет. Настоящий каплун, господин.
— Тогда подавайте.
Арлекин пошарил в своих широких штанах, вытащил за ногу сочного жареного каплуна и шлепнул его на блюдо.
— Пирог с дроздами?
— О да. Я его люблю, — улыбнулась Аврора.
Арлекин снова покопался в штанах и вытащил большой пирог, он него еще шел пар.
Из сапог шут извлек полдесятка булочек и также положил на блюдо, затем выудил из-за пазухи пышную кисть винограда. Из кувшина он налил вина в кубки и удалился, кланяясь.
— Приятного аппетита, — бормотал он.
Стоило влюбленным притронуться к кубкам и посмотреть друг другу в глаза, на сцену прокрался Панталоне. Его ширинка топорщилась. Он с вожделением смотрел на Аврору, но пробирался к столу осторожно, опасаясь гнева Оттавио.
— Можно к вам присоединиться?
Оттавио поднял глаза. Поколебавшись секунду, он улыбнулся:
— А, Панталоне. Да, конечно. Все забыто. Я знаю, и она знает, и все остальные, — он обвел толпу широким жестом, — знают, что ты всего лишь похотливый старый пес. Только один ты и не знаешь этого.
Панталоне пожал плечами:
— Ничего не могу с собой поделать. В присутствии прелестной женщины я совершенно беспомощен. Юная девушка и меня заставляет чувствовать себя юным. — Он опустил голову. — Я… боюсь старости.
— Да, я понимаю.
— Желание не умирает, разве ты не видишь?
— В твоем случае, старый пес, оно даже не болеет.
Панталоне уселся, и все трое принялись есть и пить.
В какой-то момент Аврора потянулась через стол за кувшином вина. Панталоне заметил, как рука ее тянется к вину, и легко подтолкнул кувшин, чтобы она не достала. Аврора потянулась снова, наклонившись над столом. Он отодвинул кувшин еще дальше. Оттавио, занятый ножкой каплуна, ничего не заметил. Аврора потянулась снова, и все равно не могла ухватить кувшин за горлышко. По мере того как она наклонялась, демонстрируя роскошный вырез платья, глаза Панталоне раскрывались шире и шире. Он облизал губы. Наконец Аврора достала кувшин и снова села.
— Болван, — прошипела она.
Вернувшись к трапезе, Панталоне в пароксизме возбуждения никак не мог оторвать птичье крылышко. Он сильно дернул, и капля жира, пролетев по воздуху, упала в нежную ямочку между ключицами Авроры. Она с удовольствием обгладывала кость и не заметила этого. Панталоне наблюдал, как блестящий шарик жира скатывается ниже.
— Позволь, я сотру. — Он протянул руку к ее груди.