Филипп попытался объясниться. Начал говорить о субъективном видении художника, но почувствовал, что слова его звучат фальшиво. Мать, не в силах овладеть собой, надтреснутым голосом обиженно говорила:
— Ужасно, что сын, единственный сын может видеть свою мать такою! Ужасно!
Тогда Филипп сложил кисти в кассету, отнес незаконченный портрет в свою комнату и поставил за шкаф лицом к стене. На этом все и кончилось.
Окружение его светлости Сильвия Лиепаха Костаньевецкого нервничало все больше и больше. И его светлость великий жупан, и его сестра Элеонора, вдова советника бана, и ее дочь Медика, и доктор Тасилло, его благородие Пацак-Криштофи, племянник капитульского епископа Силивестра Криштофи, у которого отец Филиппа служил лакеем, — все эти люди приходили сюда, под этот костаньевецкий кров, будто к себе домой и вели себя здесь, как в собственном доме. Филипп смотрел, как они жуют фарфоровыми зубами, как беседуют о новейших гомеопатических средствах, о веронале, о музыке, о спиритизме, об антропософии, и минутами ему казалось, что все это ему снится. Почему он попал сюда, почему именно эта гнилая крыша должна была стать для него так называемым «родительским кровом»?
Ее светлость урожденная Лиепах Костаньевецкая, вдова банского советника, госпожа Рекетти была дамой консервативной, ее вкусы и привычки определялись модой девяностых годов девятнадцатого века; она жила в мире старомодных корсетов на китовом усе и вазелин считала единственным косметическим средством. С испитым лицом, несоразмерно высокого роста, с выпяченной нижней челюстью, в старомодных белых чулках, ее светлость жила точно чахлая тень в ярком красочном мире: в мире вечной красоты и непостижимого блеска короля Людовика Баварского, который ночью скакал как бешеный по лесу в сопровождении факельщика. Она разглагольствовала о Казальсе, о бессоннице, об удивительных спиритических сеансах, а в душе ее мучил страх, что она больна раком. Ее супруг, господин советник бана, его благородие Рекетти умер от рака три года тому назад, пять лет она была всецело занята тем, что прислушивалась, как рак пожирает тело господина советника бана, ей казалось, что все — зубы, газы и биение сердца — не что иное, как отвратительный и непонятный рак, пожирающий самого себя от начала и во веки веков. Облысевшая в прошлом году от рожи госпожа советница носила великолепный парик, черный, как вороново крыло, а на шею надевала черную бархатную ленту. И вот такая костлявая и необычайно длинная особа разгуливала по комнатам, точно огородное пугало. Она непрестанно глотала лекарства и, как старый ворон, каркала, что умирает от рака.
Она знает, что ей осталось жить считанные минуты, ведь даже по своим посиневшим ногтям она видит, что рак непрестанно разрастается. Всех кругом подкупили, и люди врут ей в лицо: и доктора и прислуга! (Больше всего на свете она любит кошек.) Она умирает, а ей никто не хочет сказать правду! Все притворяются, хотя она видит их насквозь.
Его светлость господин великий жупан Лиепах Костаньевецкий прожил свои лучшие дни в блеске австрийской империи и потом всю жизнь грезил о далеких «незабвенных временах, которые, видимо, никогда уже не возвратятся».
«Все прежние радости и удовольствия отнял этот безобразный демократическо-материалистический век. Лучше никому не стало, а высокая культура поры Франца-Иосифа повергнута в прах, подобно античному храму на картине Бёклина».
С грустью следя за свершавшимися вокруг него отвратительными событиями, его светлость плакал над своими обветшалыми реликвиями, из коих самым замечательным было тисненное золотом приглашение на парадный дворцовый обед по случаю августейшего пребывания Его Величества Цесаря и Короля в нашем главном городе и столице Королевства в тысяча восемьсот девяносто пятом году, октябре месяце. Пожелтевшую вырезку из газеты «Народне новине» от четырнадцатого октября, где были перечислены присутствующие на торжественном обеде лица и где среди графов, принцев, сановников и епископов был упомянут и его светлость господин великий жупан Сильвий Лиепах Костаньевецкий в качестве одного из сановных лиц, он хранил как драгоценнейшую и достопамятную реликвию в шкатулке, обтянутой сиреневым бархатом. Картина парадного обеда в большом зале банского дворца неизгладимо и навеки запечатлелась в памяти Сильвия Лиепаха, как на сургуче — августейшая печать с тремя инициалами цесарского титула.