Когда в конце аудиенции жена бана, прощаясь с присутствующими дамами, подошла к «двадцать четвертой» и протянула ей руку, эта выскочка, «двадцать четвертая», отказалась подать руку графине Маргите, вследствие чего разразился скандал, далеко превзошедший скандал со сжиганием венгерского флага[13].
— Я был сорок седьмым, а тебе мало быть двадцать четвертой! — возмущался Сильвий Лиепах, объясняясь с женой после происшествия и отлично понимая, что его корабль идет ко дну.
Его Высокопревосходительство господин бан, который назначением его светлости господина Лиепаха великим жупаном «лишний раз доказал, что у него верный глаз и он удачно выбирает своих ближайших помощников», покончил со своим помощником после этой сцены очень быстро: великий жупан Сильвий Лиепах уехал на рождественские праздники в Костаньевец и больше оттуда уже не выезжал. Здесь на троицу, перед самой войной, он пережил скоропостижную кончину своей супруги Элеоноры Сомсиш (от воспаления слепой кишки), здесь же он оплакал и смерть своего единственного сына поручика Сильвия, павшего в знаменитой конной атаке под Равой-Русской в пятнадцатом году в составе цесарско-королевского пятого уланского полка… Дожил и до того, что, полуголый, в ночной рубахе и кальсонах, смотрел, как «босяки» жгут его костаньевецкий дом, как выборщики демократов отдали «босякам» четыреста ютров лучшей его пахотной земли. И вот сейчас он бедствует и мучается в Костаньевце, по горло в долгах, терзаясь сомнениями, не прогонит ли его в один прекрасный день Якоб Штейнер, и не закончит ли он свою жизнь под забором, как бездомный пес. (Предположение матери Филиппа насчет того, что «эти Костаньевецкие зарятся на ее трехэтажный дом», по всем данным, было далеко не так уж необоснованно.)
Сильвий Лиепах Костаньевецкий терялся в хаосе событий и вещей: улавливать жизненный темп ему становилось уже не под силу. Грезя над своими реликвиями и ценными бумагами, он раскладывал бледно-голубые облигации австрийской серебряной ренты и закладные австрийского кредитного банка как игральные карты каких-то фантастических, древних и давно забытых игр: теперь все эти внушительные и солидные бумаги, подобно старым и затасканным игрушкам, никому не нужны, так же как и все эти подписи директоров, министров и сановников былого царства, которое сейчас лежит в нафталине вместе с его венгеркой! Сколько он мучился, создавая великожупанский аппарат в восьмидесятые годы! Где они, все эти телохранители, подхалимы, слуги, писаря, аспиранты, дипломанты и абсольвенты, толпами дефилировавшие через его приемные? В какой кромешной тьме сгинули те времена, когда по всем жизненным артериям королевства, по железным и шоссейным дорогам, в учреждениях пенилось банское шампанское, когда закладывались основы унионистского правительственного аппарата[14] и когда «незаинтересованные идеалисты» действительно стремились поднять наше несчастное «крестьянское быдло».
«Хоть немного избавить народ от холеры, от болот, от наводнений. А эти скоты и паразиты отблагодарили тем, что ворвались к нему в имение и подожгли! Eigentlich unfassbar![15]»
В восьмидесятые годы молодым джентльменом и венским доктором он много внимания уделял своему гардеробу. Его Chesterfield[16] с обрубленными отворотами элегантно спадал тремя складками, перехваченными в талии, клетчатые брюки первоклассной работы венских портных, шведские остроносые ботинки, цилиндр — все в этом молодом магнате выдавало человека, умеющего одеваться со вкусом. Его черное пальто тех времен еще до сих пор является существеннейшей частью его гардероба, а его фраки, Wales-kamgarn-havelok[17], венская визитка висят в полном порядке в шкафах и раз в две недели проветриваются, хотя среди этого старья были и такие вещи, к которым он не прикасался лет сорок.
13
В 1895 г. во время посещения Хорватии Францем-Иосифом учащиеся и студенты в знак протеста против режима Куэна-Хедервари сожгли на главной площади Загреба венгерский флаг.
17
Уэльская шевиотовая накидка без рукавов, названная в честь английского генерала Гавелока (1795—1857).