Баллочанский почувствовал, что судьба его в руках Ксении, которую тогда все называли Бобочкой, когда ей исполнилось двадцать семь лет. У нее была продолговатая голова, напоминавшая чем-то русскую гончую. Необычайно хрупкая, миниатюрная, белокурая, с глубокими ясными глазами и тонкими, непохотливо и четко очерченными губами, эта женщина улыбалась умно и нервно, а из ее влажного, болезненно-розового рта с журчанием лилась, как чистейшая лирика, самая тяжелая ядовитая ложь. Тело Бобочки, этот сосуд, полный мутных глубоких страстей, казалось телом чистой девочки, которая стоит на пороге своей первой весны. Она цвела, как нежный, надломленный цветок, и запах прелого, мокрого сена, исходивший от нее, и ее смоченные опиумом сигареты, и ее хрипловатый от табачного дыма альт — все кружило головы нашим новоиспеченным господам, как таинственный ладан. Отвратительным, гадким вещам Бобочка умела придавать чарующую прелесть любовных утех, гнусные и грязные поступки заволакивала чарами голубой крови, магией аристократизма сводила с ума наших доморощенных господ банкиров и парвеню, одновременно опустошая их массивные стальные кассы.
Бобочка была аристократкой. В ее хрупком фарфоровом теле бурлила чистая голубая кровь, такая же прозрачная, как аквамарины ее ожерелья. И кипучая кровь, лиловая, как чернила, которыми она писала свои обольстительные письма, и страстный темперамент — все казалось неподдельным золотом, и по уличным пересудам два банка — Кредитное общество министра Павлинича и Югоголландское акционерное общество — закончили свою деятельность с ликвидационным соглашением в тридцать процентов от внесенной суммы по милости Бобочки и капризов ее голубой крови.
На первой стадии разрыва с министром Павлиничем Бобочка занимала в особняке недалеко от центра квартиру из девяти комнат в бельэтаже. В окнах играло отражение зеленой аллеи городского сада, а сквозь открытую на балкон дверь доносились журчанье фонтана и говор вечерней толпы. Комнаты были обставлены спокойной ампирной мебелью, которую, по словам Бобочки, привезли из ее радаевского родового имения и которую на самом деле Павлинич купил в Вене на аукционе, и довольно дешево, как выморочное имущество какого-то венского барина. Еще со времен Вербёци[48] Радаи, «по семейным преданиям», спорили за «Права Королевства», истинное же лицо радаевского патриотизма выявилось во время выборов 1847 года, когда Бобочкин прадед, Амброз Радай, радуясь поражению иллирцев[49], играл с туропольцами чардаш и марш Ракоци.
Радаи, по тому же «семейному преданию», всегда шли против своего народа, и, начиная с Рауха, первого соглашателя, и дальше при графе Куэне и при простых дворянах Чувае Томашиче, Ракоши и Скерлеце, кто-нибудь из Радаев постоянно выполнял роль верного пособника венгров. Пушечное мясо оптом и в розницу продавалось иностранцам, Радаи же всегда оставались истинными приверженцами, помощниками и придворными чужих государств и, как гласило «семейное предание», «защищали интересы и Права Regni С. S. et Dalmatiae[50]»…
48
Иштван Вербёци (ок. 1458—1541) — автор свода законов (1515 г.), в котором были сформулированы основные правовые и государственные нормы венгерского феодального государства и который сохранил свое значение вплоть до 1848 г.
49
Во время выборов в Загребской жупании иллирцы — участники общественно-политического и культурного национального движения Хорватии — потерпели поражение. Мадьяроны победили благодаря голосам туропольцев — жителей местечка Турополье, получивших в XIII в. дворянские права, а следовательно, и право голоса.