Лежит Филипп в кресле, откинув голову, а в руке у него маленькая бронзовая Европа на задохшемся быке: детская игрушка либо надгробное украшение давным-давно канувших в Лету паннонских времен. Глухонемой пастух нашел ее на выгоне и принес Филиппу. Скульптурная миниатюра филигранной работы отвечала самому рафинированному вкусу и в то же время композиционно была решена очень просто и даже монументально.
«Здесь, на этих самых полях, находилась когда-то цесарская Паннония с мраморными городами, литейными и художественными мастерскими, где руки талантливых резчиков создавали чудесную скульптуру. Жизнь в городах кипела, в театрах ярко полыхали факелы, люди хлопали в ладоши, пили вино и громко выражали свой восторг. Артисты играли Тита Плавия и греческие трагедии, а сейчас здесь плачет маленькая Аница и хрюкают свиньи. Хрюкают свиньи, и надвигаются сумерки, и все тонет в сумерках, как тот разоренный муравейник наверху на поляне. Своды, здания, водопроводы, дорожные знаки, памятники и мрак, в котором никто из живых уже не в состоянии создать такую совершенную игрушку, какой забавлялись когда-то художники, ныне лежащие в земле, под нашими ногами».
Старый романтик, приверженец идеи преемственности европейской культуры, Филипп загрустил, глядя на эту маленькую бронзовую фигурку, которую он не выпускал из рук с самого обеда.
«Когда-то тут среди благостной тишины ясного неба и штиля замкнутого в самом себе золотого века сверкало теплое море, а на столетних деревьях зрели золотые апельсины. Корабли в богатых гаванях с поднятыми парусами бороздили во всех направлениях синие воды: скрипели фелюги, груженные пряностями, пшеницей, бананами, ананасами и виноградом, — соблазнительнейшая картина мирной жизни римской Европы, когда она купалась в тихих заводях, ездила по свету на бронзовом быке и когда все краски горели свежестью помпейских фресок. А сейчас на римских гробницах стоит грязный пастушеско-скотоводческий Костаньевец и самые большие события последних тридцати лет это то, что пономарь посадил грушу, на Мартинове пробурили новый колодец, на ярмарке купили таз для умывания и керосиновую лампу… А ведь рядом с этим проклятым Костаньевцем высится железная красная литейная, огромная дымная европейская кузница гремит своими молотами и наковальнями — траверсы, рельсы, фонтаны искр, раскаленные веретена, вечерние огни! Костаньевец же тонет в сумерках, хрюкают свиньи, и все гибнет, как разоренный муравейник!»
Филипп давно уже чувствовал, как его снова притягивают к себе магниты дымных городов: ноздри тосковали по запаху металла, уши — по громыханию машин; на темных улицах Запада есть хоть движение, и, как в лаборатории, все озарено зеленоватым мерцанием нового философского камня. В городах горы кожи, дичи, тканей, одежды, шелка, мыла, золотые подковы бархатных театров мерцают в затаенной тишине залов, речь людей звучит там, как музыка, а надо всем гремят дымные кузницы и ползут черные ремни! И чего он застрял в этом паннонском болоте, чего ждет, почему не едет?
Тревога, все возрастая, овладевала Филиппом. Он всегда чувствовал, что одинок в своих эмоциях, и из многолетнего опыта отлично знал, как трудно передать окружающим силу собственных переживаний. Человек живет в замкнутом кругу своего мира, со своими представлениями о красоте, со своими страстями, порой необычайно сильными и властными (и поистине прекрасными!), но передать другим красоту и силу своей действительной страсти трудно, а часто невозможно и неосуществимо.
«Люди теплокровные, упрямые, себялюбивые животные; они живут в вони собственных испарений и, наслаждаясь смрадом собственного гниения, воротят нос от гнили ближнего.
Знакомиться, сближаться, ходить в гости, приносить, беспрестанно отдавать себя и быть счастливым тем, что есть человек, благосклонно воспринимающий правду твоих убеждений, — такова была суть взаимоотношений Филиппа с женщинами. Сколько среди них было глупеньких, близоруких, безликих кукол, к которым время от времени Филипп шел, переполненный эмоциями, а после оставались лишь неприятные, словно грохот кастрюль за дверью, воспоминания о жалких испарениях тела.