Блуждая годами без руля и ветрил, точно какой искатель интеллектуальных приключений, гонимый лишь жаждой скрытой и необычной красоты по океану недоверия, безразличия и полного непонимания, Филипп все больше уставал и чувствовал все большую скуку. Но, познакомившись с Ксенией, он понял, что ей, единственной из женщин, которых он знал, было известно, что в жизни только мимолетные, случайные, незначительные, едва уловимые и на первый взгляд ничтожные внутренние переживания имеют цену. Ксения чувствовала эта органично, искренне, непосредственно; именно благодаря ее соучастию к его внутренним переживаниям и страстям, Филиппа так сильно влекло к этой женщине. Израненная, изломанная, с червоточиной в душе, Ксения видела очищающую силу красоты и приняла его поиски близко к сердцу с первого же дня.
Например, идея Филиппа о том, что в нас, как в старых могилах, живут другие, и мы похожи на дома́, набитые неведомыми покойниками, казалась Бобочке необычайно близкой и понятной. Она и сама часто ощущала, что сквозь мутную призму ее зрачков смотрят чьи-то другие, ей неизвестные глаза, она просыпалась по утрам, до рассвета (когда скрипят половицы, а над безлюдными улицами плывут тяжелые осенние тучи), с таким чувством, будто она снова погружается в страшный сон, который снится совсем незнакомому ей и чужому человеку. Рядом с ней храпит Баллочанский, бледный, с впалыми щеками и подстриженными как щетка усами; у него не хватает двух передних зубов, и он похож на беззубого покойника. И с этим беззубым мертвецом она живет в низком домишке, окно которого заросло виноградом с уже перезревшими гроздьями и изъеденными листьями; хлещет по стеклам дождь; на шоссе крестьянин в сермяге гонит корову. Утро, пора вставать! Надо идти в зеленую кухню с кирпичным полом, разжигать огонь, варить кофе, мыть посуду в теплой жирной воде и отправляться в кафе за мраморную стойку считать белые куски сахару для первого послеобеденного турецкого кофе.
Мучимый тайной своего рождения, Филипп терялся в необъятной массе таинственных явлений, а для него всякое соприкосновение с действительностью с детских лет скрывало в себе загадку: негромкий ход часов, густой запах жасмина, серые квадраты стен при свете туманного утра, прикосновение холодного стекла к пылающим губам, горький вкус воды, которая теплыми мячами катится по больному горлу, влажные ручки дверей, усталое тело — все для Филиппа было предметом постоянных поисков первооснов.
Детство, он лежит в жару, и ему мерещится, будто сквозь него, как сквозь туннель, проходят вереницы покойников: слуги, епископы, каноники, камердинеры, неизвестные посетители табачной лавки. Об этих своих первых бредовых видениях он рассказывал Ксении в самом начале их знакомства. И она слушала его с необычайным вниманием. Он говорил о запахах, о робких касаниях рук, о забытых, замерших звуках, которые, как сыры, плесневеют в нас под стеклянным колоколом слуха. Она слушала, как этот чужой для нее человек говорит о странных, скрытых просторах, о далях, о чудесных рассветах, и в ней раскрывались свои собственные просторы, собственные дали и чудесные рассветы. В самом деле! Глядя на множество портретов своих будапештских бабок и прабабок из рода Радаев, Бобочка часто размышляла о том, что она, в сущности, такой же портрет (только что живой) и ей самое место висеть в золотой раме над комодом в каком-нибудь темно-коричневом апартаменте с желтыми креслами.
Мертвецы, неведомые, гипотетические мертвецы, жившие в Филиппе, представляли собой бесконечные комбинации самых невероятных предположений и навязчивых идей: епископы, слуги, пожилые дамы с сойками в мрачных комнатах, фотографии из старинного альбома, польские чиновники в отороченных мехом кунтушах, и все они жили в нем, кричали, толпились вокруг его детской постели. А позже, став взрослым, он чувствовал, как растут его ногти, растут сами по себе, точно на руках уже лежащих в могиле покойников, и ему казалось, что эти ногти, так же как и волосы, принадлежат не ему, а неведомым, живущим в нем мертвецам. Человек не что иное, как сосуд чужих вкусов и радостей!
Филипп был уверен, что в его сознании живут такие картины, которых он лично наверняка не видел; это на что-то свое и по-своему смотрел один из тех, что поселился в нем. Слушая, как, точно круги на воде от удара птичьего крыла, расходится и замирает в отдалении ясный колокольный звон, Филипп часто думал о том незнакомце, чье восковое ухо, пользуясь его ухом, слушает сейчас этот звон. А порой внезапно, без какого-либо повода, на Филиппа находила невыносимая тоска: это томился в нем другой незнакомец, кем-то покинутый. Его (Филиппа) никто не покидал, но он с тоской слушал гудение телефонных проводов на крышах и думал о том, что темное пространство заполнено загадочным шелестом листьев и далекими раскатами грома.