Кириалес вызывал у Филиппа органическую робость, почти страх. Еще в гимназии Филипп до ужаса боялся явлений и вещей, которые вызывали в нем гадливость, например, шляпа преподавателя математики порождала в нем гораздо больший страх, чем сама математика или седой дурак-преподаватель с виргинией в кармашке сюртука. У одного из однокашников Филиппа — его звали Анджелко — были башмаки, которые на Филиппа тоже наводили ужас. Прошло много лет со времени мальчишеских побоищ в сиротском доме, а он по-прежнему цепенел от страха, вспоминая эти горные башмаки — грубые, грязные, затянутые веревками, без языков, с позеленевшими носками! Точно так же, увидав смуглое лицо Кириалеса, встретив пепельный взгляд его мутных, налитых кровью глаз и ощутив прикосновение его влажной, холодной руки, он почувствовал страх. Разговаривая с ним, Филипп вдруг начинал заикаться, не мог выразить свои мысли, забывал о том главном, что хотел сказать, и сам не верил собственным доказательствам. А Кириалес нимало не скрывал своего презрения, всячески подчеркивал свое интеллектуальное превосходство, и делал это зачастую очень резко и неприглядно.
Кириалес вообще не верил в какие-либо способности и таланты людей, а Филиппа как художника не ставил ни во что. Он не сомневался в совершенной бездарности Филиппа, считая его заурядным болтуном, который обманывает себя красивыми словами, но никогда ничего не создаст. Рассуждая на всевозможные темы, он всегда поражал Филиппа своей огромной, всесторонней, глубокой эрудицией и не упускал случая продемонстрировать беседующему с ним неврастенику жалкую и баснословную пустоту его артистизма. Слово «артист» звучало в устах этого удивительного грека тяжелейшим оскорблением; в первый же вечер знакомства он заговорил о нервной системе Филиппа и о вялой и недостаточной деятельности желез внутренней секреции с хладнокровием и безапелляционностью врача, ставящего больному совершенно безнадежный диагноз. После нескольких слов, которыми они обменялись у Бобочкиной кассы в кафе Штейнера, Кириалес выложил, что он, Филипп, натура пассивная, склонная во всех отношениях переоценивать собственные возможности, непостоянная, с абсолютно расстроенной и неподдающейся лечению нервной системой и вконец разрушенными центрами воли. Он сказал, что Филиппа ждут бесплодные муки, словоблудие, самообольщение, питаемое половым возбуждением, а может быть, и самоубийство. Впрочем, последний вариант маловероятен, поскольку Филипп по природе своей слаб и труслив, а слабые и трусливые особи в животном мире обычно себя не убивают, а продолжают вести свою безнадежную жизнь клопа…
Об этих мучительных вопросах Кириалес говорил с непереносимой прямотой и резкостью — точь-в-точь ворон, вспарывающий человеческую утробу и клювом растаскивающий кишки по грязи! И что самое страшное — в словах его была железная логика. Выражался он просто, сжато, с недвусмысленностью свода законов. Вместе с известным японским гистологом он много лет занимался нашумевшими гистологическими срезами, один такой срез мышиного волоска носит название — «кириалица»! Разговаривая о чем-либо с Филиппом, грек обыкновенно цеплялся за какую-нибудь мелочь и, забавляясь, расправлялся с Филиппом, точно с растерянным, истеричным, нервнобольным недоноском. Кириалес обладал удивительной способностью в две-три минуты заставить Филиппа выложить все свои мысли и эмоции, точно вылить воду из стакана, и Филипп спохватывался только тогда, когда уже чувствовал себя совершенно разоруженным и опустошенным.
После ночных разговоров с Кириалесом Филипп не мог ни спать, ни думать, ни читать, ни говорить и, точно глухонемой или заика, долго еще не мог сбросить с себя власть этого страшного человека. Чтобы освободиться из-под непонятного и тяжелого гипноза, надо было призвать все силы своего интеллекта и громадным напряжением воли встать на пути разрушительным началам, которые с упорством термитов увеличивали его врожденную склонность к негативизму. Под влиянием речей Кириалеса у Филиппа стали появляться самые безумные, попросту сомнамбулические идеи.