— Да, вы это хорошо сказали: не так уж естественно! Рембрандт — явление неестественное, это я допускаю! Неестественное, но ни в коем случае не сверхъестественное! В живописи (разрешите мне включить сюда и ваши полотна) я не нахожу ничего сверхъестественного! Нет ничего неестественнее, чем ходить на задних лапах, то есть, простите, я хотел сказать: ходить на задних лапах столь же неестественно, как быть Рембрандтом! Пожалуй, даже еще неестественней! А полтора миллиарда четвероногих ходят на задних лапах! Находите ли вы это явление сверхъестественным? Я лично ни в малейшей мере! А наша так называемая цивилизация не что иное, как удаление от естественного, поскольку все, что мы подразумеваем под этим словом, находится в прямой зависимости от того факта, что некоторые четвероногие ощутили совершенно неестественную потребность подняться на задние лапы! Неестественную потому, что в природе это случай единственный, но вовсе не сверхъестественный. Я, по крайней мере, не нахожу здесь никаких элементов нематериального. Все в нас материально, все связано с телом, какая-нибудь «Встреча в Эммаусе» Рембрандта (которая, кстати сказать, называется не так)[58] является тоже не чем иным, как выражением материального в нас и вокруг нас.
— Но, простите, вы почитайте, пожалуйста, что об этом пишут сами создатели! Поэты и философы всех веков сходятся на том, что подлинное художественное творение обладает какой-то неподдающейся разумному осмыслению суггестивной силой, и эта непостижимая сила, эта потрясающая убедительность художественной материи не носит материального характера, вернее сказать, не носит исключительно материального характера и ее не так-то просто объяснить, как это представляется вульгарным материалистам!
— Извините, пожалуйста: к «подлинным художественным творениям», которые, по вашему мнению, обладают какими-то недоступными нашему пониманию суггестивными силами «сверхъестественного происхождения», вы относите и свою собственную художественную продукцию?
Озлобленная наглость вопроса уколола Филиппа, как иглой. Казалось, и в без того болезненный нервный узел впилось ядовитое жало, в голове волнами заходило знакомое уже ощущение непонятной тревоги — в такое состояние приходят змеи при звуках флейты заклинателя.
Сейчас надо стать грудью на защиту своих произведений, схватиться с этим невеждой не на живот, а на смерть! Но, мысленно окинув усталым взглядом, словно сквозь пелену тумана, свои жалкие творения, вспомнив свои бесплодные потуги, Филипп, с трудом ворочая языком и вперив в пространство стеклянный взгляд, тихо, учтиво, вежливо, почти угодливо спросил, что хочет сказать Кириалес?
— Полагаете ли вы, что ваши собственные полотна являются доказательством того, что художественная продукция обладает какой-то сверхъестественной силой? Считаете ли вы себя адептом каких-то высших миров, недоступных вульгарным материалистам и простым смертным?
Это было брошено грубо и свысока, словно разговор шел перед зеленым сукном судьи и присяжный переводчик растолковывает неясные подсудимому понятия на его безграмотном идеалистическом жаргоне.
Но ведь он, Филипп, говорил не о себе, а о Рембрандте, и с его стороны это было проявлением деликатности, а этот тип бестактно вывернул все на свой лад. Невозможно говорить о таких психологических тонкостях языком юридической или гимназической логики. Алогичность эстетических эмоций является первой предпосылкой эстетики: иначе как объяснить, что часто достаточно одного цветового пятна, одного мазка или одного слова, чтобы вызвать чувство наслаждения, красоты, сочувствия или силы, времени и пространства и прочих жизненных потенциалов и радостей! И пусть Кириалес объяснит — если сможет! — силу этого алогического воздействия искусства на души людей с помощью своей логики «тела».
— Логика! Вы произносите это слово, сударь мой, с презрением прирожденного художника! А что такое, по вашему мнению, логика? Вы полагаете, что взятая в твердый переплет книга, скучное тиканье часов на черной плите под распятием — это логика, а воробьи, весело чирикающие на деревьях, радующиеся майскому солнцу, не имеют к ней отношения? Логика заключает в себе целый комплекс ясных, прозрачных, как стекло, систем, ценность которых наверняка в миллиарды раз больше всяких ваших художественных миров и конструкций! А разве, прошу прощения, философия элеатов, Платона и так далее, вплоть до знаменитого вопроса Канта: «Was ist Wahrheit?»[59], обладает меньшей ценностью, чем безнадежно глупые наивности какого-нибудь Бенвенуто Челлини? Помилуйте, существование дистанции между чистым и практическим разумом, непостижимое без логики столкновение априори и апостериори, неясная масса Кантового Grundstoff’а[60], математическая трансцендентность понятия бога, это, дорогой мой, далеко не гимназические уроки. Система Данте прозрачнее всего там, где царит в чистом виде логика томистов! Ни альбигойцы, ни лютеране, ни якобинские посредственности (подобно смешным эпигонам) не смогли бы сделать без логики ни одного шага в своем так называемом движении. Держали ли вы когда-нибудь в своих руках мозг человека? Чувствовали ли когда-нибудь тяжесть этих тысяча четырехсот граммов серой массы? Знаете ли вы, что такое человеческий церебрум? Если бы вам, как мне, пришлось двадцать тысяч раз кроить и резать это церебральное вещество, вы бы задумались не только над интуитивной, но и над другими функциями нашего мозга.