— Мужчины очень глупы, они не понимают, что для женщины величайшее наслаждение, когда ее бьют.
Случалось тут, значит, уже кое-что и до приезда грека, но все же фантастическая сцена времен средневековой готики, разыгравшаяся на Бобочкиной постели на глазах Баллочанского, читающего газеты при слабом свете сальной свечи, врезалась в память Филиппа навсегда. После того как они перепились этой кавказской «лермонтовской» жженкой, Филипп в кафе больше не появлялся. Прошло три дня, Боба тоже не давала о себе знать. Впрочем, и после пьяной ночи у Корнгольда они тоже не встречались почти целую неделю; Бобочка тогда уехала в город и вернулась с целым ворохом покупок: с великолепной английской теннисной ракеткой, с маленькой черной китайской собачкой, несколькими литрами одеколона и настоящего бенедектина; Баллочанскому она привезла шелковые рубахи и галстук, а Филиппу — жестяной ящик с превосходными голландскими красками.
Он с отвращением швырнул эти краски ей под ноги, был груб, дико кричал и высказал ей в лицо все, что о ней думает, а Боба, пожав плечами, спокойно собрала с пола разбросанные тюбики и сдержанно заметила, что с «такими странными и непоследовательными людьми очень трудно дружить».
И она права. Во всем этом переплете Боба совершенно не виновата и вообще с ее стороны нет никакой вины; а он действительно «странный и непоследовательный человек». И если кто-либо и проявляет непоследовательность, так это исключительно он. И почему его волнует этот грек? Разве Баллочанский играет другую роль? Что вообще за люди возле этой взбесившейся самки? Грек с Кавказа, по матери — из Смирны, по отцу — из Киева, рижский газетчик, забредший в паннонские дебри. У него черная пижама, и он варит жженку, подобную той, которую пил Лермонтов влюбленным юношей в Тифлисе. Бобочка — венгерка, паннонка, междумурка со смешанной швабско-фурланской и южноштирийской мелкопоместной дворянской кровью, и она даже не знает хорватского языка. А сам он? По отцу — неизвестно кто, Валенти же из Вероны попали в Краков, заключали браки в Вильне с литовскими девушками: его законный отец, камердинер Филипп, родился в Ждале от матери, венгерки из Стольного Биограда. Литовцы, украинцы, веронцы, паннонцы, венгры, кто знает, из каких краев, из каких неведомых туманных далей прибыли в задунайские болота эти люди, с кровью, клокочущей в жилах, заставляющей их суетиться и ползать, не видя перед собой никаких горизонтов. И как тут во всей этой кутерьме и неразберихе быть последовательным? Прав был отвратительный грек, когда однажды ночью доказывал, что «национальность — мещанский предрассудок»! А он, Филипп, вопреки своему собственному тайному убеждению, утверждал, что национальность — явление субъективного и метафизического порядка, «продукт духа»! В последнее время он вообще слишком много значения придавал туманному спиритуализму. Виноваты последние бесплодные годы, тяжелые, мрачные годы, проведенные в чтении разных глупых книг. Грек засыпал его именами (начитан или лжет, что начитан, но лжет ловко), и он совершенно прав! Нет и не может быть последовательности в поступках и развитии отдельных лиц, что же тогда говорить о таком огромном коллективе, как народ. Этот тип выложил целый перечень литературы по краниометрии, утверждающей, что понятие «народ» чистая фантасмагория. «В наших головах вообще нет ничего, кроме фантасмагорий. Мораль тоже одна из таких фантасмагорий».
«С такими странными и непоследовательными людьми трудно дружить», — сказала ему Бобочка. И в тот момент она наверняка была выше его на целую голову. Он ее кровно обидел, а она собрала тюбики и, конечно, оказалась выше его мещанских предрассудков. И то, что он три дня после сцены с греком не шел в кафе, тоже с его, Филиппа, стороны «странно и непоследовательно»! Чего ему нужно во всей этой истории? И вообще, задавал ли он себе когда-нибудь конкретный вопрос: что он хочет от Бобочки? И не сам ли он, Филипп Латинович, принижает ее до блудницы?
Неподалеку от Турчинова, там, где Блатня протекает под железнодорожным мостом, однажды утром пастухи нашли труп. Он был так изуродован и окровавлен, что никто не мог его опознать. Бумаг при покойнике не было, только на внутренней стороне черной фетровой шляпы стояла марка лондонской фирмы «Metropolis Ltd». Покуда слух о несчастье на железной дороге у Турчинова достиг Костаньевца, прошло три дня, и, когда Бобочка прибыла на место происшествия, неизвестного уже похоронили. Трубку, шляпу, гавелок и галстук, оставшиеся от покойного, она опознала: эти вещи принадлежали Сергею Кирилловичу Кириалесу. Бобочка попросила разрыть могилу. Работа оказалась мучительной, последние три дня беспрестанно лил дождь, и копать мокрую глину было очень трудно. Бобочка стояла над могилой под дождем до самого полудня, а могильщик, безбородый, безусый юнец с необычайно красивыми вьющимися белокурыми волосами (глаза у него были влажные и излучали тепло), смотрел на нее с благоговением, как на икону. Он дал ей выпить горячей похлебки из синей эмалированной кастрюли с крышкой такого же цвета; кастрюля была жирная, немытая, пахла парным молоком и слегка отдавала дымом. Когда молодой гробовщик пил после нее, было слышно, как его зубы выбивали дробь на эмали кастрюли.