— Да! Это правда! Ближе вас у меня нет никого на свете!
Он сел за стол с противоположной стороны и посмотрел на Регину. За светло-голубым кувшином старой керосиновой лампы, в сиянии молочного шара, сидела седоватая дама с белым платком на плечах, на шее у нее золотая цепочка, пальцы унизаны перстнями: это в самом деле его мать! Та самая мать, которая смотрела на него холодным взглядом через окованный медью глазок входной двери, когда он в смятении и отчаянии пришел домой; та самая мать, которая вышвырнула его на улицу и в голосе которой звучала откровенная гадливость! И теперь, как и в то утро, спустя двадцать три года, ситуация прежняя: он волочится за какими-то безнравственными особами, он компрометирует ее почтенный дом, и она чувствует к нему гадливость. Глупо! Словно не она бросила его на произвол судьбы, и многие годы он должен был жить хуже последней собаки! Все детство, да и не только детство, он сам, его характер, его душа, важнейшие этапы его жизни — все было отравлено окружавшей его гнилью! И эта женщина, из-за которой он проплакал много ночей, от которой унаследовал дурную кровь, эта женщина отгораживается от него, ей еще что-то не нравится, оскорбляет ее нравственность, поскольку в ее высоконравственном доме совершается безнравственность. Словно он в продолжение всего своего детства не чувствовал на себе взглядов всего этого вонючего сорочьего гнезда, любопытных, бегающих взглядов, которые ползали по нему, как гусеницы, и все из-за этой поповской креатуры! Словно она не отдавалась первому встречному и не обеспечила себе таким манером спокойную и почтенную старость, и вот теперь сидит тут, в своем добропорядочном доме, и читает ему мораль!
Филипп встал и приложил левую ладонь к затылку: начиналась его обычная мигрень. Веки стали тяжелыми и слипались, суставы налились свинцом. Он долго рылся в несессере, нашел таблетку успокаивающего и запил ее двумя стаканами воды. Регина сидела все это время неподвижно и с большим интересом следила за каждым его движением, не проявляя никаких намерений уйти. А большая стрелка часов полезла вверх: до трех четвертей восьмого оставалось еще семь минут. Закурив сигарету, Филипп снова беспокойно забегал.
— А из-за чего покончил с собой этот русский?
— Не знаю! Покончил, и все. Бывает в жизни и такое. Каждый день в газетах пишут о нескольких самоубийствах!
— Его светлость слышал от настоятеля, будто этот русский был необычайно образованный человек, дважды доктор и профессор университета!
Филипп сунул указательный палец между рубахой и галстуком с таким видом, что, казалось, сорвет его одним гневным движением.
— Мама, богом молю вас, перестаньте меня изводить! Что вы сегодня ко мне пристали, как банный лист? Оставьте меня, пожалуйста, одного! Неужели вы не видите, что у меня расходились нервы?
Регина, по-прежнему хладнокровная и собранная, не сдвинулась с места.
— Сказать по правде, дитя мое, я боюсь за тебя!
— А чего вам за меня бояться?
— Сказать по правде, боюсь, как бы эта к тебе не прилепилась!
— Кто? Что за «эта»? Что значит «эта»?
— Да эта — самая обыкновенная…
— Мама, ради бога!
— Я вижу, ты наивен, ты не имеешь понятия о женщинах!
— И вам не стыдно говорить мне такое в глаза?
— Если человек слеп, ему следует открыть глаза! А ты не видишь, ты ослеплен!
— И вы думаете, что именно вы призваны открыть мне глаза? Вы?
— Да, я твоя мать! Ты мой сын! Кто ближе тебе, чем я?
Филипп, шатаясь, подошел к этой женщине и вдруг почувствовал, как в глазах мутнеет: мать показалась ему бледным размазанным пятном с дурацкой напудренной клоунской маской. Грудь сдавило, он задыхался.
— Итак, вы полагаете, что призваны читать мне мораль? И в этом самом доме, построенном на такие же, если не на еще более грязные деньги, которые прячут в чулки девицы определенного сорта? А мое детство, а сам факт моего рождения, а табачная лавка, а все то, что происходило на Фратерской улице, а та старуха с отвратительной сойкой, а роль епископа во всей истории? Мама, мама…
Регина поднялась. Голос ее дрожал:
— Так разговаривать со своей матерью может лишь глубоко порочный человек, который не верит в бога!
— Да, госпожа Регина, вы всегда относились к своим торговым сношениям с небом с бухгалтерской аккуратностью: не у каждой из тех женщин, которые вас сегодня приводят в ужас, имелись каноники, обеспечивавшие им спокойную старость в усадьбе, где можно играть в карты с их светлостями! Что вы на меня смотрите, словно я с ума сошел? Вот, мне уже сорок лет, а я до сих пор не знаю, кто, собственно, мой отец! Все детство я мучался этим вопросом, юность мою загубила эта тайна, а вы, виновница всего этого, еще беретесь судить меня с высоты своего морального пьедестала?