— Как дома? Ведь вечером ей надо быть в кафе?
— Да, от вас я пойду просить Фанику, чтоб ее заменили! Боба останется вечером дома. Между нами произошел серьезный разговор, потому я и задержался. Я объяснил ей, о чем идет речь, что я не умею играть на гармонике и что я не собака.
— А что она?
— А она начала плакать! Боба всегда была доброй женщиной! Именно это меня в ней и привлекало: она добра, как истая самаритянка. А насчет того, что Боба ухаживала целых два года за маленькой чахоточной виолончелисткой, о которой все говорили, будто она лесбианка, то это было не на почве лесбианской любви, а из самаритянского милосердия! У Бобы есть сердце! У нее всегда было любвеобильное сердце!
Баллочанский залился слезами, голос его прерывался от рыданий. Потом он стал утирать слезы ладонью и засаленным краем своего котелка, но слезы все равно стекали струйками в усы.
Филипп подошел к нему:
— Ну хорошо, что она вам сказала?
— Я объяснил ей, как обстоят дела: «Боба, дитя мое, мы ведь не звери»…
— А что она?
— А она плакала вместе со мной. Взяла мою руку и поцеловала ее и сказала, что я очень несчастный человек. О, она давно уже не была со мной так добра! И потом послала меня сказать вам, что остается и что ей хорошо со мной.
Филипп слушал слабый, приглушенный голос, глядел на мокрые, слюнявые, залитые слезами усы, и ему казалось, что Баллочанский смотрит на него откуда-то издалека.
И это чувство какой-то невероятной отдаленности было единственным сильным впечатлением Филиппа, и в его возбужденном мозгу зародилась естественная мысль, что все то, о чем говорит этот бедолага, неправда.
Как так? Боба полчаса тому назад хотела уехать, а сейчас передает, что необходимость уезжать отпала. Ведь о поездке в Гамбург говорилось уже больше двух месяцев! Здесь что-то не то! Он наденет пальто и пойдет с ним, чтобы самому услышать, что и как.
Баллочанский нисколько не смутился.
— О, пожалуйста! Если вы мне не верите, пожалуйста! Но, думаю, вам совершенно излишне тащиться по дождю! Я тоже говорил Бобе, что вы мне не поверите. Поэтому она сама вам обо всем написала!
— Где? Что она написала?
— Вот, пожалуйста!
Баллочанский извлек из правого кармана измятую бумажку и протянул ее Филиппу.
Филипп подошел к лампе, чтобы разобрать написанное. Это был какой-то счет.
Счет: Ее благородию многоуважаемой госпоже Павлинич-Радаевой.
В розницу. Счет за…
духи, одеколон, мыло, соли, хвойные соли . . . 3.724
В розницу, счет за…
духи, мыло и разные туалетные принадлежности . . . 3.141
Посылка духов в Дрезден Х.-Ф. . . . 1.215
Посылка духов в Дрезден Х.-Ф. . . . 4.375
На счет мадемуазель Е. . . . 243
На розничный счет за… 332
Посылка за границу в Париж С. . . . 4.214
Всего: 17.244
Уплачено.
С благодарностью
На счете не было ни одного слова, написанного Бобочкиной рукой. А обратная сторона — абсолютно чистая. И вдруг Филипп почувствовал, что бумага липнет к пальцам. Что-то клейкое. Мокрое. В самом низу чистой страницы виднелся жирный красный оттиск человеческого пальца, точно печатка. Кровь. Филипп посмотрел на Баллочанского. Тот стоял не шевелясь и смотрел ему прямо в глаза, как собака, исполнившая команду «апорт!».
— Что это? Где вы это выпачкали? Это вовсе не письмо!
Когда, обойдя стол и стул, Филипп направился к лампе, он стал так, что между ним и Баллочанским оказался стол и стоящая на нем лампа. В молочном свете стеклянного шара он видел только силуэт Баллочанского. Отодвинув стул, Филипп подошел к нему вплотную и тогда увидел, что Баллочанский в крови. Правая штанина была просто пропитана кровью, и он стоял в луже крови.
— Что с вами? Вы в крови!
Поднеся левый указательный палец к губам, чтобы предупредить крик Филиппа, Баллочанский доверительно промолвил:
— Nescimus horam neque diem, carissime domine![69]
А потом, нахлобучив на голову свой котелок, распахнул дверь и выскочил из комнаты. В его прыжке, в том, как он скатился с лестницы, было что-то звериное. Дом заходил ходуном. Прямо с порога, перемахивая, вероятно, через десять ступенек враз, он скатился до самого низа, как клубок живого мяса, и под неистовый грохот досок тотчас исчез, точно растворился в темноте. Филипп бросился за ним без пальто и шапки. За собой он слышал возбужденные голоса, хлопали двери, кричали мать и Каролина, а перед глазами была сплошная грязь; из влажной темноты доносился топот окровавленного человека, он, как затравленный зверь, убегал во тьму.