- На деле? - переспросил я, но больше этот вопрос я задавал себе, нежели ей. - На деле сделаем так. Я перебираюсь к тебе. Ты одна и я один. Будем ладить жизнь вместе - может, что и получится?
- Ты серьезно? - она удивилась.
- Куда больше,- ответил я и опять же, убеждая себя, а не ее.
Вот так за студнем и теплой водкой я сам себя оженил на разведенке с двумя детишками и уже через день вышел на работу, заменив Катерину в ее приемном пункте стеклотары. Работа не пыльная. С арифметикой у меня отношения были всегда нормальные - до сотни считать умел, а большего там было и не надо. Народец-то вокруг сплошь голь перекатная и пьянь беззаботная - тащили бутылки с утра до позднего вечера. За неделю я вжился в свою новую роль так, что вовсе забыл о своем прошлом, а Катя? Она была со мной рядом и будто ее не было. Ее присутствие в своей жизни я ощущал, когда ночью наваливался на ее хрупкое тело. Кое-какую печаль доставляли дети - неслухи и сорванцы, но дети есть дети. Я научился с ними ладить, где кнутом, а где пряником. И жизнь постепенно настроилась. Катюня стала чаще улыбаться, ожила что ли, а может просто проснулась.
Город постепенно стал забывать о страшном убийстве своего мэра. Правды никто не знал, а сплетни быстро надоели. Фирса до выборов заменили каким-то мудаком и все затихло. Живые думают о живом. Была еще брехня, что в день убийства мэра в районе новостроек застрелился то ли мент, то ли гэбешник. Это мне рассказала мать Кати, когда я приехал к ней чинить забор. Полдня провозился с нилыми досками, я все же слепил что-то похожее на изгородь, а когда мы с бабулей сели это дело обмыть, она мне и поведала эту сплетню.
- Он, этот начальник, был у них за главного. Тильки он не сам себя, а его дружки и кончили. Мол, концы в воду. Страх-то какой, упаси Господи! Наливай, что ли, помянем покойничка.
- Помянем,- согласился я и стебанул целый стакан водяры за помин души Борьки - майора ФСБ. Евсеева Бориса Петровича. "Он испугался собственного страха. Испугался допросов, на которых колются даже покойники, испугался и т.к. не видел, а испугался. Система внушила ему этот страх и он бздел самого себя. Земля тебе пухом, Борюник, но тебя в моем списке не было. Ты был всего лишь статист, а выбился в персонажи".
Напоминался я с бабулей в тот вечер основательно, по самую ватерлинию. По дороге к дому Катерины еще добавил "четвертушку", заглянцевал пивком и от этого коктейля, бабкиных разговоров в моих пьяных мозгах началась карусель лиц, дат и событий. Жизнь, как на экране, только верх тормашками, ползла передо мной, моя непутевая жизнь. Рано или поздно, но мы доживаем до такого дня, когда наша жизнь предстает перед нами голая, как сама правда. Мы доживаем до такого возраста, когда приходится отвечать за свое лицо. Невозможно прожить эту жизнь безнаказанно: рано или поздно, но отвечать придется. Благородная идея мести - суд праведного - уже мне не казалась таковой. Считая месть делом своей чести и совершив ее, я, вдруг, почувствовал себя бесчестным.
Вечерняя улица колыхалась под моими ногами, как палуба сейнера в шторм и кидала меня из стороны в сторону. На автопилоте или волею судьбы, но я добрался до дома Кати и, открыв дверь, упал замертво у порога.
Реальность возвращалась ко мне тяжело. В этом не было чего-то необычного, странно было то, что я не хотел просыпаться. Мне было уютней и спокойней в пьяном сне, нежели в мире реальном, где я был один и всеми ненавидим. "Да! Да! Да! Я самый плохой, я хуже всех, но зато я умею мечтать и дарить мечту".
Затем снова потекли дни однообразные, скучные, заполненные пустотой. Я по-прежнему работал в приемном пункте, иногда напивался и оставался ночевать среди пустых бутылок и вони недопитого пива, но каждую неделю, в субботу, я покупал "Экспресс" газету и внимательно читал радел объявлений. Нужного мне я не находил и все продолжалось по-прежнему. Катя не вникала в мои заботы, в мои проблемы. Я есть - хорошо, а нет меня - хер с тобой. Да и чтобы я ей сказал? "В моей души торчит заноза кошмарней, чем фантазия Дали".
В дни хорошие, когда солнце скрывалось на горизонте за кипарисами, мы шли с Катериной гулять. Свобода наших отношей позволяла все - мы мечтали, прекрасно сознавая, что это все-таки несбыточно, но как было приятно об этом говорить. Будущее - чужая страна, там все по-другому, но как же хотелось туда попасть. Мы говорили о том, что будет через год-два, но никогда о том, что будет завтра, потому что оба понимали - этого завтра у нас может просто не быть. Дни шли за днями, а нужного мне объявления я в газете не находил и постепенно моя жизнь обрела берега. Я не испугался обязанностей и не грустил от отсутствия прав во вновь созданной семье. Мы притирались друг к другу, привыкли к общению между нами. Я не требовал многого, она не желала лишнего. Так жили все. Так жила вся страна на своем переломе. Люди сходились, жались друг к другу, чтобы легче перенести смутное, окаянное время перелома. Меняли деньги, менялись цены, законы, названия, традиции исчезли, появились привычки новые праздники. Церкви распахнули свои врата и народ хлынул в них, хоть там в надежде найти спасение. Слово божие лечило раны, нанесенные народу своим государством. Я отрицал всякую государственность, ибо пока есть государство, нет свободы. Катерина слушала меня, не переча, но было видно, что ей это все до фени. И тогда мне хотелось крикнуть: "Эй, люди! Выпивайте и закусывайте и пусть Вас не волнует этих глупостей!"