Все дальше откатывались дни кровавые от меня и душа моя успокоилась. Я уже не вскакивал по ночам, не хватался за сигарету, куря до одури одну за другой. Тихая и спокойная жизнь, как болото, затянула меня в свою трясину. Дом. Работа. Дом. Работа. Трезвый. Пьяный. Трезвый и опять пьяный. Из всех новостей - сосед избил жену, а она его сдала ментам. Его забрали, тоже избили, но еще и присудили крупный штраф. Жена в крик: "Суки, мрази! За что деньги-то берете?" Или другая тема - одна другой в суп нассала за то, что та перепихнулась с ее мужем. О том, что творится за пределами округа, народ не интересовался. Другая планета, другая жизнь. Венька Волосов пригнал столетнего "опеля" так обмывали неделю, а потом месяц по углам судачили - а где же Веня бабки взял?
Тихая жизнь, мирная. От этой тишины и благодати натощак мне порой хотелось удавиться или, в крайнем случае, поблевать. Я часто ложился на грунт, но так плохо мне никогда не было. Меня убивало мое бездействие, мое "ни кто". Я всегда стремился быть, а не казаться. Ни что меня не возбуждало к жизни, так как власть, ибо власть - самое сильное возбуждающее средство. Даже одно стремление к власти придает жизни совсем другой оттенок, а желание только пожрать превращает человека в скотину. С меньшими эмоциональными нагрузками я переносил лагерь, нежели эту спокойную жизнь на отшибе. Дни тянулись и тянулись, однообразные, наполненные свинцовой тоской и время в этих днях остановилось. Всегда всей душой я тянулся к природе, чувствовал ее живость и благодать, но эту маленькую, пыльную окраинную улицу я ненавидел - ее колдобины, чахлые кусты и кривые акации, ее неряшливость и ее однообразии, нищету и убогость. Казалось Бог забыл о ней и о людях ее населявших, будто они и не были частью его Создания.
Лето переломилось и сразу похолодало. Побледневшее небо стало рано синеть, но это уже была синева ночи. Сумерничали при закрытых ставнях, улица пустела, дворовые псы спускались с цепей и их лай терзал тишину до утра, да, может быть, какой алкаш - гуляка заорет что-нибудь матерное во всю глотку. Но день начинался и---- и первой зорьки. Шли, поеживаясь от утреней прохлады, дымя первой сигаретой, работяги, бабы спешили на базар - кто продать, кто купить. Юношей и девчат было не видно - кто уже сидел, а оставшиеся давно смылись отсюда. И кого еще не было видно на нашей улочке и вообще на краю, так это ментов. Сюда они, любезные не совали свой нос. Здесь были свои законы и свои судьи.
Я не любил эту улицу, не любил этих людей, не принимал их законов и ненавидел себя. И от этого жизнь моя постепенно превращалась в кошмар. Но в этом и состоит дисциплина: суть ее - в неукоснительном выполнении. Я должен был дождаться этого чертового объявления и лишь тогда имел право действовать, и прежде всего, свалить с этой улицы, от этих людишек - из их жизни раз и навсегда. И я его дождался. Радости моей не было предела. Энергия меня переполняла и рвалась наружу. Я так истосковался в своем безделии, что расставаясь с Катериной, не почувствовал горечи этой разлуки. Да ее и не было. Не сжились мы с ней, не притерлись. Как я ни пытался понять уклад ее жизни, все напрасно - это было непостижимо для моего разума. Она жила тем, что имела, а я, напротив, хотел невозможного. А зачем жить, если радость в прожитом дне? Пожрал - поспал. Проснулся, опять пожрал. Нет! Это было не для меня. Дойти до горизонта и увидеть дали, но не сидеть сиднем под старой акацией и стучать в домино.
Катя меня слушала молча, не пытаясь спорить или остановить. Есть я - хорошо, нет меня - не беда! Таков закон их жизни: есть - радуйся, нет - не печалься, а поднять зад и топать за горизонт - увы! Це дило не понас.Веркшайте!
Петушиная разногласица разливалась над сонной улицей, когда я вышел из Катиного дома в прохладу утра. Ветерок, уже прохладный, шелестал в кустах и гнал пыль по улочке впереди меня к остановке трамвая. Солнце застряло где-то за кипарисами. Город еще спал, резвились петухи и собаки.