- Что с тобой?
- Ничего. Просто мне, кажется, Фраер, тебе пора сваливать.
- Ты опять за свое?
- А я и не заканчивал.
- Ну и хер с тобой, - зло ответил я,- и для тебя у абреков пуля найдется.
- Найдется,- согласился Солдат,- но прежде я сотню ушей насобираю.
- Это как? - удивился я.
- Очень просто. С каждого срезают одно ухо - на память.
- Ты это серьезно?
- Даже очень. Лихая работа - лихие забавы.
Дальше мы ехали молча, каждый думал о своем. Я понимал, что Солдата не переубедить. Даже смерть ненавистного мента его омрачила. "Что ж! Пути - дороги наши нам неведомы, как мы сами неведомы себе. Пусть идет своим путем, а я за него буду молиться. Молитва - это послания, которые ангелы доставляют Господу".
Осень. Земля укрылась, как цыганским одеялом,опавшими листьями. По ночам уже подмораживало и холодные звезды усеивали небо. Все было кончено и все опять только начиналось. Я проводил Солдата на войну и сердце мое сжалось, будто и не ходил я с ним на дела страшные по своей сути. Проводил, как сына и молился за него, выскребая из памяти молитвы, которые мне читала бабка в моем далеком-далеком детстве. Город опустел для меня как пустыня для Моисея. Погода испортилась. То падали листья вместе с хлопьями сырого, усталого снега, то шел холодный дождь, то светило позднее солнце, нетеплое, как звезды. Во мне все соскучилось, но я все не ехал и не ехал, понимая, что жду весточку от Паши Севостьянова. И дождался. Но не письма и не телеграммы, а бравого, с подбитым глазом и пьяного в дрезину прапорщика. Я увидел его в окно уже в сумерках угасающего дня. Он вертел в руках бумажку, вероятно стараясь прочитать написанное, поднимал тяжелую пьяную голову и крутил ее по сторонам. "Это ко мне".
- Эй, воин, заходи.
- Нашел,- обрадовался прапор и качаясь пошел по дорожке к дому. На его пьяной физиономии было все написано. Когда он вошел, я только спросил. - Убит?
Прапорщик опустил голову, сжал кулаки и мгновение стоял молча, как памятник.
- Сам себя подорвал. Не сдался. Прости нас, батя, что не уберегли...
Но я его уже не слышал. Диким ревом ревела душа и все грохотало вокруг, будто обрушились Кавказские горы. "Паша! Паша!".
Я сидел за столом на кухне, напротив прапор с подбитым глазом, а между нами пузырь водки...
... я ж и говорю, их, сук, как блох на собаке. Навалились, курвы! Много ребяток легло в том бою, а он и себя и их четверых рванул. Отчаянный был хлопец - и водку пить умел, и в бою первый. Мы потом этим курвам дали прикурить. Не брешу, батя, а две сотни их положили за наших ребяток. А ты пей, батя, легче станет. Глухой, что ли?
- Я не пью,- перебил я прапора,- а ты выпей за упокой.
- Не. Мне уже хватит. Видишь, что эти тыловые твари со мной сотворили?
Он ткнул пальцем себе под глаз, где уже расцветал синяк.
- Это на вокзале. Но я им тоже дал чесу. Так что мне хватит и пора. Извини, батя, что так все случилось. Прощай!.
Я проводил прапорщика и закрыл за ним дверь. Закрыл дверь и остался один, теперь уже точно зная, что мне делать и как. Если бы горе всегда дымилось, как огонь, то дымом окутался бы весь мир.
Париж - город тщеславия, в а Ашхабад - город нищеты. Из российской осени я попал в азиатское лето: жара, мухи, сытые морды туркменских ментов и бабы, закутанные в тряпье. Дети полуголые, обжаренные на солнце до черноты, на каждом углу просят подаяния, их много - они везде. Вокзал грязен, как все вокзалы мира. Ожидая свой поезд, я раздал денег больше, чем потратил в буфете. Правда, я не рискнул обедать, а лишь выпил минералки и съел "Сникерс". Они-то и при советах не совсем хорошо жили; из всех азиатов союза туркмены жили хуже всех, а отделившись, и вовсе обнищали. Заимели президента, забыв купить себе штаны.
На расписание движения поездов политика не влияет и на станцию Сагар-Чага, захолустье бывшей советской империи, скорый опоздал на три часа. Было позднее утро. Ветер времени не коснулся песка пустыни и пыли в станционном здании. Как и много лет назад, в мой первый приезд сюда, на пустыре все тот же желтый песок, жара, и гнетущая нищета запустения. Я прошел к чайхане и сел за столик. Было тихо и жарко. По столу ползли две жирные мухи. Я закурил. Бросил на стол пачку сигарет и зажигалку, мухи улетели, но не далеко, а очумевшие от жары, они лишь перелетели на другой стол.
Старика я увидел сразу. И значок. Он блестел на фоне его халата, грязного и полосатого. "Значок на месте - значит Гур меня ждет" - подумал я и посмотрел на старика. Мне показалось, что он меня узнал.
- Утро, а уже такая жара,- сказал я.
- Еще не жара,- ответил старик.
- Принеси холодной воды, ата.
- И все?- удивился чайханщик.
Я докурил сигарету, швырнул ее в желтый песок, взглянул старику в глаза.