Встретили нас ласково и перво- наперво у Иллариона о долге осведомились, а после соответствующей оплаты в трактир провели, на самое почётное место в центре усадить хотели, да я отказался и, усевшись в самом дальнем и тёмном углу, принялся ждать хозяина.
Но, к сожалению, и сын Якова ничего путного мне не сказал, только в Кривоград идти посоветовал. Покушали мы не спеша и, расплатившись, вышли на свежий воздух. Обратно в дом Иллариона добрались уже без приключений, а так как делать мне здесь больше было нечего, то я, тепло распрощавшись с бывшим магистром (не забыв прихватить и свою одежонку и котомочку, Ларионом мне в дорогу собранную) сразу в путь — дорогу и отправился…
До Кривгорода добрался быстро и в город не через стены полез, а как все белые люди через ворота прошёл. Деньгами меня на первое время Илларион снабдил, так что расплатиться было чем. Кривгород не слишком изменился. Мишуры всякой побольше стало, а так что ему меняться? Как место отдыха короля — батюшки он всегда неплохо жил, да и сейчас, похоже, не бедствовал, хотя и тут имелись некоторые изменения не в лучшую сторону (как принцесса замуж выскочила, король-то сюда вовсе ездить перестал). Но мне до этих изменений никакого дела не было, ибо задача у меня была простая — найти кого-нибудь из знакомых. Проще всего было добраться до травника. К нему я и направился.
— Вы ли это, сокол наш ясный, Николай свет Михайлович?! — всплеснув руками и удивлённо качая головой, восклицал Семёныч, пристально разглядывая мою милость. — А мы уж и не чаяли. Похоронили, можно сказать. — Пожалуй, этот пожилой человек мог позволить себе говорить без обиняков. — Как же Вы? Да что же Вы? Ах, и стоим-то мы здесь как тополи, в дом заходите. Заходите в дом, — по лицу Семёныча было видно, что его переполняют чувства. Он говорил без умолку, невпопад, глотая слова, в общем, он был мне искренне рад. Приглашая в дом, он стоял в дверном проходе, закрывая его своим изрядно располневшим телом, наконец, догадался отступить вовнутрь.
— Кушайте, кушайте! — несколькими минутами спустя мы сидели с ним за обильно (ну, может, и не так, как в былые времена, но вполне, вполне) уставленным блюдами столом и вели неспешную беседу. Я не торопился задавать ему вопросы. Пусть сперва хозяин выговорится, расскажет, что у него на душе, а потом и о своём можно будет спросить.
— …Видишь, как живём, вроде и неплохо, а всё одно не то. Дни и ночи трудимся, а прибытка еле налоги платить хватает. У меня-то теперь в лекарне в основном дети да внучата работают, а я сам стар стал. По полдня на печи сижу, думы перебираю, больно мне, за прошлое наше обида грызёт, о будущем и задуматься страшно. Живу — свой век доживаю, одно радостно, что людей лечу. А вон на днях с братом — прощелыгой рассорился. Это ж надо такое удумать! Травы и зелья настоянные, водой да водкой разбавлять?! Так они ж после того не то что лечить, калечить станут. Хворь-то приглушить приглушат, да совсем извести не изведут, она же чуть что втрое сильней поднимется. Он мне и говорит: "Не могу, мол, иначе всех страждущих исцелить, трав в полях и лесах не хватает". Я ему: "Так ты ж разве лечишь, калечишь ты, половинщик окаянный"! А он, вроде, как и не в обиде. "Меня, говорит, люди уважают, я нынче такой почёт имею, что ты и сроду не слыхивал! А что если и не долечиваю слегка, так ведь всё одно, чуть что, ко мне бегут, свою казну мне тащат". А, да что говорить, не поняли мы друг друга, разругались. А сердце всё одно жжёт. Хоть он и негодяй порядочный, а всё одно брат мне меньшой. Ты уж его вразуми, если свидишься. Ни к чему нам на старости лет обиды да злобу копить. А что за золотым тельцом погнался, так то оно тоже, видать, болезнь такая — поветрие заморское, но нет у меня от него ни трав, ни противоядия. Видно, каждый человек сам с ним бороться должен, по своей по совести…
Наконец он выговорился.
— А не подскажите ли мне, где друзья мои неразлучные, где Яга Тихоновна, где Дракула, где Кот-Баюн, где отцы Иннокентий с Клементием?
Посерело лицо Семёныча, да и у меня, глядя на него, сердце захолонулось.
— Так ты ничего не знаешь?
Я отрицательно покачал головой.
— Горе — то на нас какое свалилось! Нет теперь уже в живых не Яги моей бабушки, ни Дракулы, князя Улук-ка-шенского, ни Августины, нашей принцессочки…
— Что??? — кажется, теперь моё сердце окончательно остановилось.
— На границах вновь война была, только наши-то управители с графом рассорились. Он один всему западному воинству противостоял, а сзади наши войска лагерем стояли, чтобы, значит, если в леса Росслании за спасением пойдёт — ему в спину ударить и не пустить. Вот он и бился до последнего. Да где уж там, разве против войска объединённого западного в одиночку устоишь? Полегли они все, никто не спасся. И Августина с бабушкой бесследно сгинули.
Он замолчал, давая мне осмыслить произошедшее. Я вскочил на ноги. Сердце давило неимоверной тяжестью, хотелось бежать и мстить. Мстить всем виновным в их гибели. Хотелось рыдать, но слёз не было. Я молчал.
— А вот про Кота-Баюна всё знаю! — с нарочитой весёлостью воскликнул Семёныч, пытаясь отвлечь меня от невесёлых раздумий. — Он сеансы зрелищные показывает, даже бывал однажды. Занимательная штуковина! Заходишь…
— Не надо, Семёныч, я нормально, — положив ему на плечо руку, сказал я. Он понимающе кивнул и уже без прежнего нарочитого энтузиазма продолжил:
— Больше-то я ничего не ведаю. Отцы Клементий да Иннокентий в розыске. Хулу на них служки государевы возвели напрасную, столь всего навесили, что теперь и не упомнишь. Одно точно знаю, сыскари Изенкранцевские их пытали (в смысле выпытывали), всё познать секрет пороха твоего чудодейственного хотели, но никто не сознался. Может, кто и признаться готов был бы, тока и сам не знал, а вот отец Клементий — тот кремень.
— Их пытали? — спросил я, чувствуя, как моё лицо покрывается мелкими капельками пота.
— Ну да, пытали, а что ж такого-то, всё одно, говорю ж тебе, не сознались.
— Но ведь как же они… как же они выдержали-то?
— Ой ли, сынок, чую я, не о том мы с тобой беседуем! Я ж тебе о том, что выпытывали, говорю, вопросы задавали, а те отвечать отказывались.
— И я о том же! — тут, кажется, до меня начало доходить. — Семёнович, пытали — это в смысле выпытывали? Вопросы задавали, то есть, да? — Семёныч кивнул. — А я — то думал…
— Да нет, что ты! Нынче у нас времена другие! Чтоб тебя в казематах королевских замордовали, то ни-ни, а вот ножичком в подворотне пырнуть, да голодом на свободе заморить — это пожалуйста, это слава богу. А ты, Николай, коль завтра уходить собрался, то вот тебе мой совет: ищи сперва тех, кто по поприметнее, кто на виду, а уже через них и про других может что проведаешь.
Совет — то был неплохой, но я им уже пользовался.
Вечер и ночь я у Семёныча пробыл, а когда от него в путь — дорогу отправился, к кузнецу знакомому заглянул. Слава богу, и меня помнил, да и благодарил за всякое. А я ему заказ сделал: идея у меня появилась преглупая. Острые иглы такие сделать, что вместо мин на тропе ставить. А то чёрт его знает, что со мной ещё в этом мире может случиться. Стало быть, было к тому в душе какое-то предчувствие. Обрисовал я кузнецу существо вопроса, схемку на золе набросал, тот кивнул, нахмурился, головой качнул неодобрительно, но глупых вопросов задавать не стал. Через час требуемое было готово. Предложенных за труд денег он не взял. А я, поблагодарив его, высыпал готовый заказ в котомку, вышел из кузницы и прогулочным шагом направился к городским воротам.