— Так кому же вы ребёнка-то доверили? — чтобы хоть как-то отвлечься от образа Августины, спросил я у смеющейся над нашим любопытством Яги.
— Да у Лешего он, у Степаныча.
— Что? — воскликнули мы хором. — Он же нам ни сном, ни духом…
— Может, к слову не пришлось, а может и поостерёгся. Нынче всякие по тропинкам бродят. Может, вы — фантомные образы ходячие?
— Чего? — а хором у нас получается впечатлительнее, теперь всегда так надо делать. Кого хотим напугать, сразу хором бац — и в дамки.
— Да смеётся она над Вами, — Августина широко улыбнулась. — Вон он за стеной призрачной, в кроватке спит. Приболел он малость. Бабулька ему сонной ягодки животворной в молочко и добавила. Что ж вы думали, я своего дитятю в такое время от себя куда отпущу?
И то правда, какая любящая мать ребёнка от себя отлучит, пусть даже лучшему другу доверя?!
Поговорить мы хорошо поговорили, перекусили малость, а вот от ночлега отказались, на дела спешные сославшись. Хоть уж и вечерело уже, а в путь отправились. Чего женщин было стеснять да своим присутствием зло накликивать? Яга на дорогу нам порошка жгучего в туесок насыпала, того самого, что волкодлакам очень "по вкусу пришёлся", как она сказала, "на всякий случай". А вот волшбить да дороги ворогам запутывать она поостереглась. Волшбу хороший маг издалека чувствует, вот она и побоялась. Уходили не без сожаления. У всех своя причина была. Отец Иннокентий страдал по перине мягонькой. Клементий — по буженине, Ягой обещанной. А я… я и сам не знаю, отчего. Может, от столь малого времени, на беседу с Матрёной Тихоновной отведённую (Яга — то с нами не пошла, покой наследника графского хранить осталась), а может… сердце у меня тоже не железное, нет- нет, да и вздрогнет печалью тайною.
А вот ведь как я опять заговорил, прямо по — писанному, по — сказочному… А может, иначе и нельзя, когда кругом, куда ни кинь, сплошная сказка? Жаль, что сказка та больно грустная. Хорошо хоть Яга да Августина нашлись. Теперь вот Герга с Веленем искать пойдём. Только где их искать? Что ж, придётся вновь в орочьи владения возвращаться. Я решил — пешком пойдём, а коней наших у Яги покамест оставим, не нам, так им пригодятся.
— Я тебе, касатик, — шепнула мне на ухо Яга, когда мы стали прощаться, — опаску с собой дам, клубочек такой всевидящий. Чуть что нехорошее ему померещится, так он тебе о том тут же и подскажет, словно в уши шепнёт. А ежели совсем плохо станет, злодейство замыслит кто, враг подбираться станет, так он закричит тихим криком петушиным, тебе лишь слышимым. Я его, старая, в сундуках да котомках старинных выискала. Знала ведь, что лежит он где-то, а вот найти никак не могла. Еле-еле сыскала да для тебя сберегала, знала, что когда — никогда явишься.
— Так что ж, я его кину, а он так и побежит, мне дорогу показывая? — с сомнением покачав головой, спросил я у моей заботливой Тихоновны.
— Ить шалопай, опять где-то сказок дедовских наслушался! То, что люди бают — звон один. Клубочек мой никакой не путеводный. Куда сам пойдёшь- туда он и покатится, и ежели заблудишься, никаким клубком назад не отмотаешься! Клубочек как катнёшь, так он и исчезнет, и станет и впереди, и сзади, и сбоку, везде и нигде одновременно, но словно оберег вокруг тебя расстелется. Пока он вокруг тебя катится — иди, ничего не опасайся. Даже в ночи спать смело ложись, но помни: шептать о плохих намерениях он до бесконечности может, а о смертельной опасности тебе али спутникам твоим грозящей лишь трижды прокричит — "прокукарекает", предупреждая. Четвёртого раза не жди, не надейся. После третьего вся охранная сила в нём кончится. Так что бери его помощи умеренно, ведь ежели сами опасность усмотрите, ни шептать, ни кукарекать не будет. — С этими словами она коснулась рукой бокового кармана на моём рюкзачке, и по её ладони скатился, словно стекая, маленький рыжий шарик, нитками золотыми отсвечивая.
— Спасибо за подарок столь ценный! В дороге усталому путнику он вон ещё как пригодиться! — я согнулся, низко Яге кланяясь, и подумал: "А не от этого ли клубочка произошёл крик петушиный, предостерегающий и зло отпугивающий?", но как следует подумать над этим мне не дали.
— Вы так до вечера прощаться будете? Ишь мне, словно голуби неразлучные, — донёсся до меня недовольный бас Клементия. Они с отцом Иннокентием уже успели отойти от старушкиной избушки на порядочное расстояние.
— Иду, иду! — крикнул я и, повернувшись, поспешил к поджидавшим меня приятелям.
— Ты уж, Колюшко, про подарок мой не сказывай, пусть бдительности-то не теряют, а то потом как бы беду не проворонить!
— Не буду, — я заверил Тихоновну и, не оборачиваясь и поспешая, прибавил шагу.
Домик Яги скрылся за деревьями. Я, поставив впереди себя уже поднаторевшего в путеводческом деле Клементия, неторопливо брёл сзади и всё раздумывал над разговорами нашими. Над словами, бабкой Матрёной сказанными.
"Не правы вы, моё почтение, святой батюшка, ибо не орки — зло главное. Орки что? Тьфу, крупа под ногами рассыпчатая. Стоит только веник взять да пошерудить, вмиг так рассыплется, что и не сыщешь, на века вечные сгинет! — сказала Яга, отвечая на обвинительную фразу Иннокентия, сказанную против орочьего племени. — А ежели глубоко копнуть да не с предвзятостью, то орки — то они не многим от нас отличаются. Обучи их труду честному да покажи тропиночку светлую, и тоже люди как люди будут. Нет, зло в другом. Оно вроде как и на поверхности крутится и ускользает от осознания. И не поймёшь, то ли со стороны приходит, то ли из нас самих развивается. Словно сидит некто и из нас верёвочки крутит, жилочки наши, значит, вырывает, выдергивает и всякому по — разному в голове делается. Одни злу лишь в себе противятся, к добру тянутся, другие вроде как и безразличные, а третьи сами зло творят. Вот и получается: зло в мир приходит, зло множится, и мы сами тому способствуем. Что бы людям — то не жить? Ежели все работать станут, так разве ж достатка в чём не хватать станет? То-то и оно! Всего будет достаточно, только глядишь, одни работать не хотят, ленятся, а другие вроде бы и вовсе не умеют, всё на чужом горбу проехаться норовят. Глядь, а горбов свободных и достатка доброго уже на всех и не хватает. Вот такие люди меж собой и лаются. А чупруны у тех, кто работает, летят. А тем, кто на горбах — уже и большего хочется. Одного горба, их несущего, мало кажется. Вот и тянутся во все стороны их лапы загребущие, добро у других выхватывая".
Вот такие, казалось бы, странные рассуждения. Но ведь, с другой стороны, права она. Зло на земле из-за жадности людской творится и никакая тьма сама по себе в мир не выползает. Кто-то её призвать должен.
Генерал — воевода Пётр Силантьевич Горлопанов вопреки ожиданиям не развалил, а даже приумножил Всеволодом заложенное. Жаль только, был он угрюм и в словах резок, да в чинопочитаниях чересчур учён. Не протестовал, не обжаловал указы царские, а принимал строго к исполнению. Справедливости ради отметить надо, что из всех сил стремился он приуменьшить королевские глупости, но много ли можно из приказа дуболомного исправить?
— Навязали они мне всё ж этого Грачика, всё одно навязали! — недовольно бурчал Феоктист Степанович, входя в штабную палатку и поглядывая на сидящего за столом генерал-воеводу. — Ни рубить, ни командовать путём не умеет, а в сотню отборную захотелось! А то как же! Сын вельможеский ить, раскудрит его через коромысло! От папанькиной руки да от соски оторванный ишь до подвигов охочий вдруг стал! Ну, ну… будут тебе подвиги. Папанька твой, поди, на другое рассчитывает. Думает, сынок в обозах пообтирается да с медалями домой вернётся, а он ишь чего удумал, в сотню отборную… И поди не допусти! Вмиг папаньке своему грамотку отошлёт, что, мол, притесняют, выслуги военной возыметь не дают! Ну что мне теперь делать? А коли погибнет по глупости? Оно же если в сотню особую напросится, в обозе уже не оставишь… Десятничек тоже мне выискался…
— А ты, Феоктист Степанович, по — другому поступи. Пущай просится, пущай рейдами тайными бахвалится! Только ты так сделай, чтобы и в поиск ему ходить доводилось, и с врагом видеться не получалось. Есть же здесь места такие, что по всем признакам от орков и нечисти свободные. Вот туда одну сотенку и направить следует.