Но это же самоистязание! Психоз какой-то! Если бы Карла страдала, это мучило бы его, но она не страдает, и это ему не по душе! Чего же ему нужно, черт подери?!
Что плохого в том, что Карла сумела умно и тактично облегчить трудный разговор? Как хорошо ответила она на его глупую фразу о том, что, быть может, собственный сын испугается Скалы. «Если бы даже и так, — сказала она, — разве можно сердиться на него за это?»
Ну, конечно! И разве можно сердиться на нее за то, что она деликатно окутала тьмой их первое объятие? Ведь он сам чуть не потерял сознание, как истеричная барышня, когда впервые увидел свое обезображенное лицо, а от Карлы хочет, чтобы она улыбалась. Или он никак не может простить ей другое? Ведь он так и не узнал того, что так долго его волновало: вздрогнет ли она от отвращения, когда он протянет к ней руки? Потеряет сознание? Вскрикнет?
Иржи нервничает, ожидая, как взглянет на него случайный прохожий на улице. Он похож на суеверную старуху, которая, поднимаясь по лестнице, считает ступеньки: чет или нечет. Он твердит себе: «Вот такое было бы выражение лица у Карлы, если бы она не потушила свет». Иржи безгранично радуется, если прохожий глядит на него безразлично, и захлебывается горечью, если тот быстро и испуганно отводит взор.
Тщетно Иржи напоминает себе о Наташе, тщетно тоскует о том душевном равновесии, которое он сохранял долгие месяцы войны.
Иржи ревнует. Еще дома как следует не обжился, а уже ревнует. Ему мерещится бог весть что. Раздражают успехи Карлы. Уж не хочется ли ему, чтобы она все еще была той недалекой, уютной, домашней женушкой, что бегала на уроки, заботливо застегивала сыну штанишки и старалась по лицу мужа угадать каждую его прихоть.
Ну ладно, я ревную, со странным спокойствием думает Скала, ничего удивительного: безобразный муж и красавица жена. Ну а есть какой-нибудь реальный повод? При этой мысли в памяти Иржи сразу возникает упитанная физиономия человека, который, не вставая с массивного кресла за внушительным письменным столом, глядел на него с самодовольной снисходительностью.
«Это мой муж, Роберт, — сказала Карла. — Он вернулся вчера». Да, я ревную. Мужчина вызывающе поглядел на Скалу светлыми глазами из-под тяжелых, набрякших век. — Под глазами у него мешки, и это странно контрастирует с откормленным молодым лицом. Он затянулся сигаретой и сказал глуховатым голосом астматика:
— Так садись же!
Иржи разозлился. Никогда в жизни на него так не смотрели. Даже когда он еще не был… А тем более потом! Карла, сияя, уселась в глубокое кресло. Иржи тоже сел.
— Я ему сказала, что он останется в армии и будет служить здесь. Ты это устроишь, верно?
В ее голосе была уверенность, приводившая Иржи в бешенство. Таким тоном, наверное, говорили фаворитки короля-Солнца. Упитанный человек отложил сигарету и с минуту ковырял во рту зубочисткой, глядя в потолок. Смотреть на него было противно.
— Ты ведь летчик?
Иржи молча кивнул.
— В Англии ты с нами не общался, я никогда не встречал тебя в нашем клубе.
— Я служил в британской авиации, там был свой клуб. А главное, у нас было мало свободного времени.
— Гм… — хмыкнул Роберт, пепел в пепельнице взлетел от его дыхания. — А в Советах ты тоже не нашел пути к нашим?
— Откуда вы знаете… — Иржи удивленно взглянул на него, потом на Карлу.
— Я еще вчера звонила Роберту, — спокойно и уверенно объяснила Карла. — Он все знает о тебе.
Иржи опустил голову и, помолчав, ответил:
— В нашем корпусе не было авиации.
— Но ведь ты, кадровый офицер, мог служить и в других войсках. Разве существует только авиация? Ты наверняка был бы повышен в чине, а главное, давно был бы в партии. Кстати говоря, позднее была сформирована и чехословацкая авиадивизия.
— Не я решал вопрос о моей службе в Советской Армии. Этим я обязан врачу, который спас мне жизнь.
— Гм… — Пепел снова разлетелся от сильного выдоха. Короткими толстыми пальцами Роберт провел по светлым волнистым волосам. Беззвучно открылась дверь, вошла секретарша с подносом, от которого несся крепкий запах горячего кофе. Роберт живо встал, открыл дверцу большого книжного шкафа и извлек оттуда бутылку с желтоватой жидкостью, видимо, коньяком.
Иржи разглядывал его. Высокий, с заметной склонностью к полноте, в костюме, сшитом у первоклассного портного. Шелковая сорочка и галстук. И все же вид у него был какой-то небрежный, помятый, кожа на лице — это видно было вблизи — жирная и нечистая.