Осень 1920 года. Два года надеялись безземельные крестьяне, что получат хоть полоску земли от помещичьих угодий, два года боролись рабочие кирпичного за жалкую прибавку. И вот дело приняло серьезный оборот: крепкие рабочие руки снова взялись за винтовку, и снова сельские бедняки глядят на них с завистливым уважением, как тогда, когда рабочие первыми начали убегать с фронта. И они, бедняки, охотно стали бы плечом к плечу с рабочими… кабы не набожные жены, кабы не духовный пастырь с предостерегающе поднятым перстом. Впрочем, рабочие и сами говорят, что это, мол, только их, пролетариев, дело…
И вдруг однажды ночью пришел конец всему. Солдаты, полиция, наручники, тюрьма. Рабочие домики осиротели, в глазах бедняков снова одна покорность. Да, идти против господ — безнадежное дело.
Стало еще хуже, чем до войны. Жены арестованных рабочих не покладая рук работают на адвоката, бедняки — на кулаков. Хочешь — работай, не хочешь — проваливай, найдется десяток других. Нынче не военное время, за большевиков взялись как следует — и за своих, и за тех, что в России.
Адвокат из города всячески старается вызволить из тюрьмы хоть нескольких рабочих — ему нужны десятники на стройку. Теперь, когда человек может быть уверен в сохранности своего имущества, надо строить. Вот один зажиточный сосед строит новый амбар, другой, побогаче, — целый дом. Средства есть — пока он был на войне, его старуха хорошо хозяйничала, даже рояль приволокла в избу.
Иржи Скала и Лойзик Батиста помнят это время. Лет шести-семи они шлепали по лужам на дворе завода, который тогда не работал: рабочие были в армии. А когда Иржи и Лойзе было по десять лет, завод стоял снова, потому что рабочие сидели в тюрьме.
— Слушай-ка, — говорит Лойзик, очнувшись от раздумья, когда они, миновав ольшаник, вышли к заводу. — Все это должно быть нашим. — И он широким жестом показывает на площадку, где кишат десятки людей. Впереди выгружают глину на низкие деревянные помосты, месят ее босыми ногами и вручную формуют кирпич. Сзади грохочут машины и мелькают лопаты — там механизированное производство.
— Как это? — поднимает взгляд Иржи.
— А так, чтобы хозяевами были те, кто тут работает, — твердо говорит Лойзик, глядя в упор на товарища.
Тот уже не расспрашивает, он понял. Речь идет о том, чтобы не повторился двадцатый год.
Сначала все было ясно: на завод назначили народного управляющего, потому что прежний владелец завода, тот самый адвокат, оказался коллаборационистом. Но у него нашлись влиятельные связи среди коллаборационистов покрупнее, которые вовремя ловко перестроились. Они прилагают все усилия, чтобы выручить «пострадавшего». Победить на выборах, засесть в правительстве и через два года повторить двадцатый год — такова их цель.
Народный управляющий хлумецким кирпичным заводом, рабочий Алоиз Батиста, тихим, хрипловатым голосом рассказывает Иржи Скале о своих опасениях.
— Район меня поддерживает, товарищи в земском национальном комитете тоже начеку. Но все-таки уберечь завод от натиска дипломированных пройдох — нелегкая штука для рабочего с начальным образованием.
Скала останавливается и вопросительно смотрит на товарища.
— Так чего ты от меня хочешь?
— Еще несколько таких вечеров, как вчера, — отвечает тот. — Нам надо победить на выборах. И не только здесь — во всей стране. Партия должна укрепить свои позиции, иначе вся борьба пойдет насмарку.
Иржи колеблется. Вчера было совсем другое дело — приятельская беседа, обычный разговор двух соседей. А агитировать? Вести политическую пропаганду? Не требуйте этого от него. Ведь Скала — кадровый офицер. А кроме того… с таким лицом выступать на митингах?!
Лойза опускает голову. Нет, он не станет уговаривать Скалу. Не станет. Отец и сын на один лад: учитель тоже чуть не плачет, если видит несправедливость. Но бороться с ней — нет, об этом вы его не просите. Ведь он всю жизнь жил в мире со священником и с соседями, все они уважаемые люди, хотя во время войны кое-кто из них… Да, нам, беднякам, рассчитывать не на кого, кроме как на самих себя, думает Лойза. Больше ни слова не скажу Иржи!
…Петр Васильевич, Верочка, Васька, Наташа, токарь Федор Семенович, майор Буряк, десятки других советских друзей, которых, словно духов, вызывал вчера в памяти Скала, вдруг возникают перед ним. Иржи снова слышит укоризненные Васькины слова: «Я бы тебе ничего не сказал, будь ты какой-нибудь новичок, новобранец, я бы не стал тебя упрекать. Но ведь ты офицер, капитан!»