— Ты с ними заодно?
Скала непонимающе глядит на него.
— Не корчи из себя святошу, — сердится Калоус. — Весь штаб говорит, что ты воевал вместе с ними. Не думай, что сможешь скрыть это. Да и в твоем личном деле об этом написано.
Скала наконец понял, о чем речь, и не может сдержать улыбки.
— А зачем мне скрывать? И так все сразу видно, — он коснулся орденской колодки на груди, над которой поблескивает звезда Героя Советского Союза.
— Это ты мог получить и в нашем корпусе, — недоверчиво говорит Калоус. Он явно не понимает, почему Скала так охотно говорит об этом.
— Я же служил в авиации, — все еще улыбаясь, говорит Скала.
— Что ж, чехословацкая авиадивизия… — бормочет Калоус, но Скала нетерпеливо прерывает его:
— Брось ты это, пожалуйста! Скажи, куда ты клонишь? С какой стати мне скрывать, что я воевал? Ты разве скрываешь это?
— Я воевал в нашей армии, — отрезает Калоус. — Мне скрывать нечего.
— А я? Может быть, во вражеской? — парирует Скала.
— Тогда нет, а теперь, быть может, да. — Калоус нервно хватает Скалу за пуговицу.
— Ты пьян! — резко обрывает его Скала. — Мы с тобой были в одной армии, сражались против общего врага, да и сейчас как будто стоим под одним знаменем.
— Говори прямо, ты состоишь в компартии?
— Нет, — отвечает Иржи и удивленно глядит на Калоуса, который несколько секунд не сводит с него ошеломленного взгляда, потом хватает его за плечи, радостно трясет и, не сказав ни слова, бежит через зал, к ложе. «Нет, он не пьян», — думает Скала, глядя, как ловко Калоус лавирует среди танцующих.
Повернувшись к барменше, Иржи наконец заказывает кофе.
Сыночек фабриканта в лейтенантском мундире, видимо, свой человек и любимчик в этом баре: рыжеволосая размалеванная барменша щурит глаза.
— Господин капитан из компании лейтенанта Френкла, не так ли? Одну минутку, для вас будет кофе по особому заказу.
Скала глубоко затягивается. В самом деле он из компании Френкла? И это действительно те самые однополчане, с которыми он пятнадцатого марта улетел на Запад? Сколько раз сегодня сверлил его мозг этот вопрос. Он думал, что хоть Калоус… В училище они стояли в одной шеренге, в полку служили вместе, а теперь, оказывается, и этот честный, простодушный Калоус…
Около ложи, у стола их компании, собрался чуть не весь оркестр, только пианист и ударник остались на эстраде, оркестр играет лихой чешский шлагр, который каким-то чудом стал песенкой американских солдат.
«Выкатим бочки», — ревут товарищи Скалы, стоя вокруг стола и подняв рюмки, словно приносят присягу. Остальная публика, не знающая английского текста, с восторгом подхватывает по-чешски: «Э-эх, любовь твоя вчерашняя…» Штатские тоже встают и поднимают рюмки.
«Жалкая, смехотворная демонстрация», — думает Скала и, понурившись, пробирается к гардеробу.
— Дайте мою шинель…
У самого выхода его догоняет Унгр. Из зала доносится пьяное пение.
— Ты куда? С ума сошел?
Скала зло глядит в его распаренное лицо, так непохожее на вчерашнее, но опускает взгляд и говорит тихо:
— Пора на вокзал, а то останусь без места… Понимаешь, вагоны набиты битком, люди приходят за час, за два до отправления.
Иржи показалось, что Унгр вздохнул с облегчением.
— Хоть бы слово сказал… А впрочем, ты прав, лучше исчезнуть по-английски… Они бы тебя не отпустили.
— Да, по-английски, — усмехается Скала, стараясь не дышать, когда Унгр целует его в обе щеки, — от полковника разит вином.
— Калоус нам сказал… — с трудом ворочая языком, шепчет Унгр. — Сказал… Мы так обрадовались. Понимаешь, о тебе ходили разные слухи. — Он жмет Скале обе руки и кивает головой в сторону зала, откуда доносится лихой припев. — Слышишь? Весь народ против них. Разделались мы с Гитлером, разделаемся и с ними.
Унгр икает, мутно озирается и спешит в соседнюю дверь с надписью «Туалет». Скала с усмешкой глядит ему вслед.
И вот он снова в переполненном поезде. Едут делегаты с заводов, едут представители профсоюзов. Лица у всех озабоченные. Иржи слышит отрывки разговоров:
— «Отрезковые фабрики»[4]! Слыханное ли дело! Нас однажды уже хотели вот так же провести при Первой республике, — сердится маленький старичок, которого стиснули со всех сторон на площадке вагона.
— Да ты не расстраивайся, — утешает его рослый детина, оклеивая из окурков сигарету. — Одно дело хотеть, другое — получить. Нынче не восемнадцатый год, папаша.
Скала стоит на цыпочках, прижатый к окну, и пытается найти место, чтобы стать на всю ступню. Он сердит на себя. «Когда мы напишем вашим, как ты воевал», — вспоминаются ему слова Буряка. И вот они написали, очевидно, написали. Потому-то однополчане, с которыми он когда-то связал свою судьбу, так настороженно и недоверчиво отнеслись к нему, а Калоус, добрый, честный Калоус даже угрожал…
4
В послевоенной Чехословакии при проведении национализации буржуазная реакция стремилась к ограничению национализации промышленности. В руках капиталистов оставались «отрезковые фабрики», подобно тому как после аграрной реформы в буржуазной Чехословакии сельским эксплуататорам были оставлены крупные «отрезковые усадьбы».