И все же именно благодаря этим переменам сыну Иржи Скалы не придется, как когда-то отцу, унижаться перед выскочкой-фабрикантом, а дети рабочих кирпичного завода не будут ходить в опорках. Не будет больше голодных, хмурых безработных в длинной очереди за даровой похлебкой. Какие пустяки в сравнении с этим все его споры, конфликты и огорчения. Иржи понял это еще на Староместской площади. Возгласы, улыбки, человеческое тепло толпы, пахнущее дешевым табаком дыхание рабочего, который поцеловал Иржи, колючая щетина его небритой щеки, десятки рук, качавших Скалу, — все это убедило его. Вспомнив об этом дне, Иржи поднял голову и выпрямился. В этот момент из спальни вышел отец, смешной в своей мятой фланелевой пижаме, и такой трогательный, что Иржи кинулся к нему, обнял старика и прижал к груди. Отец прильнул к нему, сжался в комочек, и сердце Иржи переполнилось почти детской нежностью, какой он не знал уже много лет.
— Ну, папа, ну, все опять будет хорошо, все будет хорошо…
— Он не хочет пускать меня к органу, — пожаловался старик неожиданно тонким голосом. — Иди, говорит, играй своим рабочим. — Старый учитель громко всхлипнул и продолжал уже сердито. — Мол, господу богу не угодна моя музыка. А на что мне его господь бог?! Словно не знал все эти годы, что я неверующий и играю, только чтобы доставить удовольствие себе и людям. Вдруг вспомнил о господе боге!
Старик высвобождается из объятий Иржи и принимает воинственный вид. Он похож сейчас на старого, вылинявшего перепела. Сын еле сдерживает улыбку, хоть он и растроган. «Насколько тебе все же легче, отец, насколько легче! — думает Иржи. — У тебя отнимают музыку, а у меня отняли сердце».
У него вдруг мелькает спасительная мысль. Обняв отца за худые плечи, он подводит его к столу и торопливо говорит:
— А я только и жду, когда ты бросишь играть в церкви, честное слово, папа. Да не решался сам предложить тебе. Не пора ли нам, в самом деле, передать музыкальную эстафету в нашей семье от деда внуку? Я не оправдал твоих надежд, пусть Ирка исправит дело. Ты учишь его пиликать на скрипке, но этого мало. Я уже привез сюда рояль, и пусть Ирка по-настоящему учится музыке. Что, если он унаследовал от тебя композиторскую жилку? А мы с тобой, папа, будем музицировать в четыре руки. У нас музыка будет звучать с утра до вечера!
Старый учитель стоял ошеломленный, подбородок у него дрожал.
— А твой детский хор! — продолжал Иржи. — Они же куда хочешь побегут за тобой! Разве они останутся петь в церкви, если там не будет тебя? Научим их народным песням, помнишь, как хорошо мы их пели вдвоем? Ручаюсь, что через две недели вы будете давать концерты по всей округе!
Скала старший смеется взволнованно и счастливо. Но тотчас же лицо его принимает озабоченное выражение.
— А кто привезет рояль? Не сразу найдешь ты такого человека! Сам знаешь, как нынче трудно с перевозками.
— Лойзик, папа! Лойзик нам это устроит, — смеется Иржи. — Даст грузовичок. Для тебя он все сделает. Но это будет приятно и ему самому: ведь наш детский хор станет гордостью всего района.
Старый учитель оживился. Подбежав к этажерке, он лихорадочно роется в нотах.
— Никаких заимствований, аранжировку я сделаю сам, — гордо заявляет он. — «Для смешанного хора аранжировал Йозеф Скала», — торжественно объявляет старый учитель и тотчас снова хмурится. — Я тебе покажу господа бога, попик! — Костлявым пальцем он грозит в окно. — Сгоришь со стыда, когда какой-нибудь сапог усядется за орган. Еще прибежишь за мной!
— Прибежит, папа, наверняка прибежит! Все они со временем возьмутся за ум, — уверяет Иржи, горько усмехнувшись. — Я по себе знаю.
Испуганная мать заглядывает в дверь.