— И вот, — продолжает он, — хотя я должен был прозревать с каждым днем, в голове у меня, наоборот, все больше мутилось. А жена…
— Рассказывай, рассказывай… — тихо подбадривает профессор, не глядя на Скалу, чтобы не смущать его.
— Рассказывай! — с горечью повторяет Иржи. — Как рассказать о хаосе, о смятении, о полном тумане в голове? Ты ведь знаешь, кто такой был Роберт Шик? — помолчав, спрашивает он.
— Как не знать! — Профессор щурит глаза. — Продолжай!
— Ты, наверное, думаешь, что я сейчас буду говорить о Шике, исходя из того, что теперь стало известно о нем, что я из тех умников, которые «все знали, все предвидели». Но уверяю тебя, я с первой встречи, с первого знакомства сразу понял: это подлый и безжалостный честолюбец, упивавшийся властью, своей непогрешимостью, своей, своей…
— Не волнуйся, — успокаивает профессор. — Я отлично знаю, каков Шик.
— Он принес горе мне и Карле. — Иржи усталым жестом трет виски. — И не только нам, множеству молодых коммунистов, людей, которые от всего сердца радовались наступлению новой эпохи, но сейчас вспоминают об этом с горечью, потому что этот авантюрист обманул их, подорвал их веру.
— Почему? — спокойно возражает профессор. — Почему должна остаться горечь? Разве виновата эпоха? Разве она стала менее славной оттого, что на ней паразитировал Шик? А ты никогда не думал о том, что господин Шик быстро лопнул бы, как мыльный пузырь, если бы партия не потеряла сотни и тысячи своих лучших людей в гитлеровских застенках? — Профессор устремляет задумчивый взгляд на портрет летчика. — Как много завоевано за эти годы! Заложены прочные основы социализма, хотели или не хотели этого шики. Им просто приходилось участвовать. Что ж ты удивляешься, — профессор вздыхает, — что в такое время кое-что могло и не ладиться. Пусть это тебя возмущает, даже злит, но не должно обескураживать.
Скала взволнованно ловит каждое слово.
— Ты прав, — говорит он наконец. — Ведь тем самым я бы лил воду на мельницу Шика. Боюсь, что я преувеличиваю его пороки.
— Этого можешь не бояться, — замечает профессор. — Действительность превзошла всякие предположения.
Скала с минуту молчит, затем, нервно приподнявшись на стуле, берет сигарету и снова кладет ее.
— Лучше всего позабыть о Шике и о пресловутой кампании так называемого разоблачения «шиковщины», — продолжает профессор.
Скала невольно съеживается и растерянно смотрит на собеседника. На лице профессора ни тени волнения. Он задумчиво потирает переносицу, где оправа очков оставила след, и говорит тихо, как бы про себя:
— Ох, сколько было этих искоренителей крамолы при Шике и после него! Все они упивались миражем власти. Сколько раз я видел угрожающе поднятый палец и слышал угрозу: «Поосторожнее, господин профессор, поосторожнее!» Сколько крови они мне испортили! Русские говорят, что надо смело выдвигать молодые кадры. Но как у нас это извратили! До сих пор удивляюсь, что во время кампании «Молодежь к руководству городом!» нам в операционную не прислали студентов первого семестра — удалять желудки, почки и желчные пузыри…
Скала невольно усмехнулся: сильно сказано! Профессор с минуту смотрел на него, потом вздохнул.
— Для медика иной раз легче вырезать слепую кишку, чем решать вопросы кадров в клинике. Операции с кадрами бывают потруднее. Трудные, затяжные, нужно много опыта, выдержки и терпения…
Скала смущенно опустил голову… Конечно, этот мудрый старик прав. Сколько незаживших ран, сколько болезненных шрамов вновь открылось под скальпелем в ретивых и неумелых руках?.. А ведь те, кто принес столько вреда в нашей громадной операционной от Татр до Кроконош, не были сплошь безответственными и злонамеренными людьми. Конечно, нашлись и такие, и от них больше всего вреда. Они примазались к операции именно потому, что их самих надо было удалить из партии. Они резали, ампутировали, удаляли, надеясь, что рвение поможет скрыть их собственные язвы, и прятали их так ловко, что это видели только оперируемые. А жертвы, одурманенные наркозом страха, даже не могли кричать. Привязанные к операционному столу, они не могли нанести ответный удар.