А ведь любовь была, Иржи! Несколько слов того негодяя убедили меня в этом. В глазах у меня потемнело, я видела только белую стену камеры; казалось, она издевается надо мной, напоминая, что никогда в жизни мне не удавалось прошибить стену. «Верьте партии», — сказал Готвальд, когда роберты полетели с пьедесталов. «Верьте партии», — таковы были его слова, а я, сколько ни старалась, так никогда по-настоящему не поняла, что такое партия. Для меня оставалась только та стена…
Тонкие руки профессора нежно касаются дрожащих рук Карлы, глаза за золотыми очками ласково глядят ей в лицо.
— Плачь, девочка, плачь, — говорит он тихо. — Слезы скорее вернут тебя к жизни.
Профессор прижимает горячий лоб к холодному стеклу окна. Когда он вернулся от Карлы, Ирма уже давно спала, а он еще долго ходил в задумчивости по кабинету. Не любит он отказываться от своих планов, такой уж характер. Убедите меня до последнего пунктика, тогда я соглашусь. Пусть Ирма права, пусть для Карлы сейчас самое лучшее — пожить у них в доме, бок о бок с Ирмой, все же нельзя складывать руки и пассивно ждать, когда время все излечит.
Насчет детей Ирма права: я ни к чему не подталкивал их. Лучшее доказательство: ни один из моих сыновей не стал врачом. Но разве с самых первых их шагов я не следил пристально за интересами детей, не помогал им познать самих себя? Да, так и было. Вот и здесь…
У профессора вдруг мелькает новая мысль. Скала! О господи, Скала! Как это мне не пришло в голову поговорить с ним! Ведь я знал его уже много лет назад! Когда это было? Ага, вскоре после Мюнхена. Меня познакомил с ним тот полковник. Скала взял меня однажды в свой самолет. Красивый молодой человек… Помню, как я с завистью глядел на его четкий профиль, на спокойную осанку.
Красивый молодой человек…
Профессор оборачивается и пристально смотрит на обезображенное лицо гостя. Оно как маска, только в глазах можно прочесть страдание и муку. Иржи сидит неподвижно, если бы не широко раскрытые глаза, можно было бы подумать, что он спит.
«Одной фразой можно успокоить его боль», — подумал профессор во время рассказа Скалы, с трудом удерживаясь, чтобы не выложить эту новость. Речь шла о чужой пижаме, которую Скала обнаружил под подушкой. Конечно, она принадлежала Роберту. В памяти профессора встали страницы крупного машинописного шрифта — показания Роберта Шика. Обвиняемый нагло заявил, что, после того как к нему из Англии приехала жена, он устраивал пьянки и оргии в квартирах своих сотрудников, уезжавших в отпуск. Владельцы хороших квартир чаще других получали отпуска, условием было — ключ оставить секретарю крайкома.
Профессору хотелось прервать Скалу, сказать ему, что пижама еще далеко не улика, что Скала зря обвинил Карлу, напрасно обидел ее. Но профессору вспомнился разговор с женой, и он промолчал. Да, Ирма права, не так-то легко склеить этот брак. Если для Скалы вся трагедия — в измене, тогда, пожалуй, пусть они не сходятся с Карлой. А кроме того, кто знает… Правда, в показаниях Шика квартира Карлы была упомянута среди тех, которыми он пользовался в отсутствие хозяев… А впрочем, бог весть…
И все же профессору так жалко глядеть в печальные глаза Скалы, что он готов сообщить ему утешительный факт.
Нет, нет, профессор ничего не скажет! Ирма права. Если Скала не поймет всей трагедии Карлы, он не заслуживает права жить рядом с ней, жить только ради того, чтобы успокоить свое уязвленное самолюбие. Пусть тогда Карла останется у них. Он, профессор, приложит все усилия, чтобы она нашла настоящий домашний очаг здесь, у людей, которые сумели понять ее. Их внучка, маленькая Ирмочка, души не чает в Карле. Ирма тоже заслужила, чтобы рядом с ней была женщина, к которой потянулось ее сердце. Да и он сам… Теперь их музицирование получает новый смысл: появилась благодарная слушательница. Ирма тоже так сказала…