— Если будете со мной разговаривать таким тоном, вовсе не буду отвечать! — парировал я. — Знаю этого человека давно. Он никогда не занимался антисоветской деятельностью, а что касается шпионажа, то это вовсе не лезет ни в какие ворота… Он честно работал, переводил книги… Шолом-Алейхема…
— Опять вы суете своего, как его, Алейхема! возмутился заезжий следователь. Я в лес, а он по дрова… Знаем ваши штучки-брючки. Немало мои коллеги повозились с вами… Тут это вам не пройдет!
Он уже не говорил, а орал, стучал кулаком по столу
Дверь неожиданно открылась — и в комнату как ошпаренный влетел наш опер — тот самый маленький, юркий Чурилкин, злой-презлой, гроза узников, присел на стуле в углу, сверля меня выпученными глазами. Должно быть, он сидел за стенкой, прислушиваясь к нашей беседе… Услыхав крик коллеги, прибежал на помощь.
— Значит, вы отказываетесь чистосердечно отвечать следствию на вопрос о вашем дружке по контрреволюционной, националистической деятельности? — сказал следователь.
— Я отказываюсь лгать. Он переводил книги, а не занимался враждебной деятельностью… Кстати, как и я…
Тут уж не сдержался опер и вмешался в разговор. Он напомнил, что я не должен забывать, где нахожусь, что меня могут здесь согнуть в бараний рог, если так буду себя вести, прибавить срок.
— Да, отлично знаю, — ответил я, — знаю, где нахожусь, но тем не менее клеветать не собираюсь, не буду. Меня целый год держали за решеткой в Киеве. Там я прошел «академию», но никого не оговаривал, совесть моя чиста…
Оперуполномоченный готов был меня растерзать: как я смею так разговаривать! Он вскочил с места, чуть смягчился, стал доказывать, что мне, мол, все равно. Я отбываю срок наказания, и мне нет никакого резона обострять отношения с органами, я должен дать «показания, нужные следователю». Ведь этого — как его — Райцина, о котором идет речь, я больше никогда не увижу и он меня не увидит. Если буду давать «нужный материал» на него, я тем самым облегчу свою участь. Мне дадут легкую работу, добавят к пайку, на меня он, опер, напишет хорошую характеристику, что я, мол, «помогаю разоблачать врагов народа», мне разрешат писать письма домой…
На меня, однако, эти посулы не подействовали, как и его советы. Выложив свою «философию», он сел на свое место и замолк.
Долго еще следователь настойчиво повторял свои вопросы, говорил то по-хорошему, то со злостью, угрозами, но результат был тот же. Это окончательно вывело из терпения нашего опера. Острое лицо его покрылось багрянцем, и он обратился к гостю:
— Ничего, товарищ майор, мы вам поможем. Идемте пообедаем, а с этим потолкуют…
И они поднялись с места.
— Что, я могу идти? — спросил я, когда они направились к выходу.
— Нет! — отрезал опер. — Жди здесь!
Оба удалились.
Еще не затихли в коридоре шаги моих мучителей, как дверь резко раскрылась и ввалился Квазимодо. Окинув меня сердитым взглядом, что ты, мол, натворил, — начальники ушли недовольные тобой, кивнул:
— Пошли!
Он подтолкнул меня локтем, видать, тоже был зол на меня, что причинил ему много хлопот.
Колючий северный ветер сек лицо, как иголками, валил с ног. Трудно было дышать. Я поднял глаза на своего конвоира, не понимая, куда он меня ведет, что опер ему приказал сделать со мной.
Квазимодо посмотрел на меня свирепо. Оглянувшись, не идет ли кто за нами, не подслушивают ли, заскрипел зубами:
— Черт тебя дери, дурень несчастный? Что ты им такое наговорил, что они ушли злые как звери?.. Шибче шагай, гад. И не оглядывайся. Не знаешь, что с начальством нельзя шутить? Им надо угождать, не расстраивать. Не надо им капать на мозги. Ух ты, дурная голова!..
Я не узнавал Квазимодо. Что он так строг со мной!
— Потапыч, куда вы меня ведете?
— Эх ты, не знаешь? Маленький? Сколько тебя ни учу, а ты все за свое. Ты дурацкие книжки тут читаешь, с начальством плохо разговариваешь… Не знаешь разве, что с начальством ссориться, не угождать ему — все равно что плевать против ветра, наступить на кочергу. Не знаешь Чурилкина? Рассвирепеет, может сделать из тебя блин! Накатает на тебя «телегу» — и срок добавят, никогда свободы не увидишь… Эх ты, голова! Жить таперича надо осторожно, с оглядкой, а ты живешь по книжкам… Как с гуся вода…
Он перевел дыхание, достал кисет и ловко скрутил «козью ножку», закурил и мне свернул цигарку:
— Возьми, ишак, покури, пока никто не видит, а то в БУРе опухнешь и покурить не дадут… Гляди мне: никому ни слова, что я тебе сказал! Не говори, что я тебя пожалел, — могут меня так пожурить за тебя, что ого! Знаешь, и за нами тоже тут следят добрые люди… Шибче шаг, не отставай. И у нас «стукачей» — хоть пруд пруди. Думаешь, у нас тут легкая житуха?..