Все это не спасло его от гнева «отца народов». Он был арестован.
Его «преступление» состояло в том, что познакомился с дочкой Сталина Светланой. Это не понравилось ее отцу, и судьба писателя была немедленно решена. Его посадили в тюрьму. Ему определили всего лишь пять лет заключения и привезли к нам, в лагерь. Ему повезло — он подпал под амнистию, и его выпустили. Только с одним условием — не жить в Москве, в больших «режимных» городах. Не ближе ста одного километра… Под строгим надзором органов.
Мартовским днем пятьдесят третьего года мы проводили соузника до ворот лагеря, тепло простились с ним, пожелали больше сюда не попадать и счастливо обосноваться на сто первом километре от Москвы. С котомкой за плечами, в ватной фуфайке, стриженый по-тюремному вышел он за ворота лагеря, завернул на почту в маленьком поселке и дал телеграмму своим многочисленным друзьям-москвичам, указав день приезда и названия городишка, где должен поселиться. Друзья его были в недоумении — почему не домой, не в Москву, а в захолустный городишко? Решили поехать на указанную станцию встретить своего друга, которого не видели около пяти лет.
На маленькой, безлюдной станции Каплера встретила шумная толпа приятелей — писателей, актеров, режиссеров. Бывший узник сталинских лагерей попал в объятия друзей. Восторженные поздравления, слезы, смех, восклицания, шутки.
Как же не отметить такое событие!
Был поздний вечер. Маленький пристанционный буфет был наглухо закрыт. И тут пришла кому-то в голову идея — через несколько минут отправляется поезд в Москву, можно поехать в столицу и отметить это событие в ресторане «Метрополь». Посидят, погуляют, а утром посадят знатного гостя в поезд и отправят его к месту постоянного местожительства!
Всем понравилась эта идея, только не Каплеру. Он показал друзьям на свой паспорт, на котором красовался штамп «Сто первый километр». В столице ему строго запрещено появляться; если нарушит предписание — будет строго наказан…
Но горячие головы доказывали, что за одну ночь ничего не случится. Они проведут ночь в ресторане, и никто из «слуг народа» об этом не узнает…
Решили так и сделать. Ведь среди друзей бывшего узника много знаменитостей — лауреаты, депутаты, — в случае чего, они выручат бывшего арестанта.
И шумная, возбужденная компания отправилась в Москву.
Торжество в «Метрополе» прошло на славу. Около пяти лет кинодраматург не слыхал столько добрых слов в свой адрес, как в эту ночь.
Праздник продолжался до утра. Все отправились на вокзал, посадили своего друга в вагон, тепло попрощались с ним, обещали навещать его, позаботиться о том, чтобы ему разрешили жить в столице: как-никак автор таких известных кинокартин.
Объятия, поцелуи, шутки, смех, радость.
Поезд тронулся.
Это была, казалось, самая счастливая, радостная ночь для бывшего узника за долгие годы страданий в особом, режимном спецлагере.
Оказавшись один в купе, Каплер улегся на чистой постели и сразу же уснул крепким сном. Но долго спать и блаженствовать не довелось. Вскоре его разбудил настойчивый стук в дверь. Он открыл купе и увидел перед собой сурового, рослого майора с каменным лицом и двух солдат-автоматчиков:
— Ваш паспорт!
Чрезмерно строгий начальник в синих погонах мрачно посмотрел на растерявшегося пассажира, на его меченый паспорт и изрек:
— Вам определено местожительство на сто первом километре. Как вы попали в Москву? Что, для вас закон не писан? — И, помыслив с минуту, добавил: — Собирайтесь, с вещами!..
Его вернули в Москву, но на сей раз не в ресторан «Метрополь», а в Бутырскую тюрьму…
Там с ним потолковали «по душам», напомнили, чтобы не забывал, что живет он в «правовой» стране, где все поставлено на строгих законах…
Вскоре кинодраматург снова сидел в «столыпинском» вагоне. Его вернули в тот же самый лагерь, откуда недавно вышел. Он облачился в знакомую ватную фуфайку и арестантские башмаки и начал снова искупать свою «вину» перед Родиной. Теперь не как «враг народа», а просто: за нарушение паспортного режима…
За это короткое время здесь многое изменилось. Даже судьба нашего старого знакомого, надзирателя Квазимодо, то бишь, Потапыча.
Насмотревшись человеческого горя и страданий, «король лагеря» Квазимодо никогда не плакал, если не считать тот день, когда хоронили вождя, да еще тогда, когда его пытались во время войны отправить на фронт… Если он испытывал страх, то лишь в то время, когда его хотели уволить со службы, в запас… Да еще тогда, когда разнесся слух среди его сослуживцев, что выпускают на волю всех зеков, а лагеря ликвидируют…