В мирные же годы Квазимодо чувствовал себя кум королю, спокойно, уверенно и жил как в раю. Работа непыльная, всем обеспечен: одет, обут и жалованье приличное…
Удовольствие получал огромное. Перед ним трепетали «враги народа» из бывшего крупного начальства. Тут всякие были — бывшие министры, ученые, профессора, инженеры, писатели, художники, — один даже его «патрет» нарисовал, — все они его боялись пуще огня, он никому спуску не давал, перед ним все кланялись, шапки снимали — где ты такую службу найдешь?
Когда кумир Квазимодо Сталин отдал Богу грешную душу, тот не на шутку огорчился. Даже заплакал, нервы не выдержали, видать, чувствовал, что дела его пойдут теперь плохо, а возможно, вообще лишится службы в лагере. И до пенсии не дотянет…
И как в воду глядел Квазимодо!
Настали для него мрачные времена.
С заключенными приказали обращаться немного вежливей, орать на них, оскорблять без причины, а тем более наказывать за всякую мелочь не разрешалось. Заденешь его слегка кулаком, обругаешь матом — он тут же требует вызвать прокурора по надзору, начальника, пишет жалобы в инстанции. Все перевернулось вверх ногами после смерти вождя, порядка никакого нет… Арестанты совсем обнаглели, никакого тебе уважения, не кланяются, не снимают шапку. В зоне открыли клуб, песни поют, пьески ставят, кино крутят, книжки и газеты разрешают читать, настоящий курорт им устроили. И на что это похоже?
Квазимодо был возмущен новыми порядками. Он верил, что так долго быть не может. Начальство возьмется за ум и снова установит здесь железный порядок, как было при Сталине. Ведь остался Лаврентий Берия, лучший друг усопшего. Он всем им покажет где раки зимуют, а пока дела идут плохо…
И вдруг случилось такое, что Квазимодо совсем озверел.
Он проходил как-то мимо лагерной пекарни и увидел там группку зеков, сидевших на мешках, курили, смеялись, анекдоты рассказывали. На него, надзирателя, — никакого внимания. Не поднялись с места, не поприветствовали его…
Этого уже Квазимодо не мог перенести. Разъяренный, он подошел к ним и одному влепил оплеуху, другому заехал по зубам, третьему помял ребра, остальные разбежались кто куда.
Зеки пожаловались прокурору, и пошло-поехало. Начали надзирателя таскать по инстанциям, журить, мол, это нехорошо. Превышение, значит, власти… Не положено по нынешним временам демократии…
Начальство решило пожертвовать Квазимодо, уволили его со службы.
Он остался между небом и землей. Куда ему теперь деваться? Кто такого возьмет на работу? Кому он теперь нужен, когда никакой специальности у него нет и никогда не было, а жрать надо. Хоть ложись да помирай!
Долго ходил он по начальству, просил, умолял, чтобы вернули на свой пост, ведь сколько лет он старался, всех тут держал в ежовых рукавицах, плакался, но все слезы и мольбы были напрасными. Единственное, что пообещали ему, — подобрать где-нибудь непыльную работенку, чтобы зарплату получать…
Но куда его пристроишь, когда ни к чему руки не ложатся, только командовать может, надзирателем быть.
И решили направить к нам на шахту…
Тут он не сдержался — за что его хотят так наказать? О какой шахте может идти речь, когда все — зеки. Они издавна готовы его в ложке воды утопить, задушить за то, что строгим к ним был да издевался. Поймают где-нибудь в шахте, задушат и привалят породой — и его до второго пришествия не найдут. Дайте до пенсии дотянуть спокойно.
Выслушали его внимательно и успокоили. Сказали, что в шахту не пошлют, будет трудиться на поверхности, возле вагонеток. Работа — не бей лежачего, а заработок приличный…
Короче говоря, в один из мрачных осенних дней Квазимодо появился на нашей шахте.
Куда девался его былой гонор! Пришел сгорбленный, испуганный, всем знакомым и незнакомым низко кланялся, угодливо уступал всем дорогу, улыбался притворной улыбочкой. Однако страх не покидал его, чувствуя к себе презрение. Он все делал с оглядкой. Готов был всем служить.
Вольнонаемный Квазимодо пользовался правом свободно оставлять шахтный двор, выйти в поселок, в магазинчик, что-то купить. Кое-кто из ребят воспользовался этим. Его посылали в лавку купить буханку хлеба, курево. Он охотно выполнял такие поручения, лишь бы его тут не трогали, не напоминали ему былую жестокость.