— Эй, баба, куда прешь? Обалдела?..
Она сорвала с головы платок и замахала им, что-то кричала, но трудно было что-либо разобрать. Пробовал остановиться, но за мной шла длинная колонна, понесла меня вперед.
Снег забивал глаза, и я уже ничего перед собой не видел, потерял жену из виду.
Я чувствовал, как меня душат слезы. И все же был счастлив, что после такой долгой, страшной разлуки встретились, что у меня есть на свете такой преданный друг.
Я шел и думал: «Боже мой, что она скажет сыну, старушке матери, родным и близким, когда вырвется из этого снежного плена, если здоровой возвратится в наш осиротевший дом?!»
Начало и конец
Наш лагерь стал понемногу редеть.
Некоторых арестантов просто выгоняли за зону, а других отправляли на этап — на «переследствие»…
Это — новая изнурительная поездка через всю страну, пересыльные тюрьмы, издевательства, встречи лицом к лицу со своими бывшими следователями, неопределенность, волнения…
Все же ближе к развязке.
Начальник нашего лагеря — маленький, желчный и мстительный, как мы его называли — «маленький человек с большой папахой» — сдержал слово, запер меня в карцере, и кто его знает, сколько бы я там промучился, если б не пришел вызов из центра. Наказан я был «за неуважительное отношение к высшим чинам».
Он, видать, состряпал на «непослушного зека» донос. По этой причине, наверно, меня не сразу освободили из заключения, а отправили по этапу в Киев, на так называемое «переследствие». Там, мол, «мудрые головы», решат, как со мной поступить.
К вахте меня сопровождала толпа моих соузников, соседей и друзей по несчастью. Люди пришли прощаться, пожелать счастливого пути и скорейшего освобождения. Всем хотелось верить, что сюда, в лагерь, больше не вернусь, что все у меня будет в полном порядке, пройдет все нормально и скоро окажусь дома.
Стояло раннее утро. Метель немного притихла.
У ворот стоял невообразимый шум, гам — колонна моих собратьев готовилась отправиться на смену.
За воротами послышался топот солдатских сапог — прибыл конвой. Старшой отдал обычную команду дежурному надзирателю, и к нам доносился голос — рапорт начальника конвоя:
— Товарищ дежурный, конвой по сопровождению на работу колонны врагов народа прибыл. Начконвоя Гаврилкин!
«Чтоб ты пропал, начконвоя Гаврилкин! — крутилось на языке. — Опять враги народа… Когда это уже кончится?!»
За колонной вывели наконец и нас, небольшую группу мучеников.
Дорога, которую мы могли бы преодолеть на самолете за каких-нибудь десять-двенадцать часов, продолжалась в «Столыпине» около двух недель. По дороге познакомились с двумя пересылками. Не иначе как начальство задумало, чтобы мы и перед освобождением испытали сладость тюремной жизни… На все расспросы, почему нас так долго держат на пересылках, начальники-остряки невозмутимо и хладнокровно отвечали: «Ничего, солдат спит, а служба идет. Ваш срок идет… К тому же у нас тут теплее, чем в тундре. И мошкара не тревожит…»
Тюремщики просто медлили, надеялись, что время работает на них. В столице происходит что-то непонятное, грызется высокое начальство, может случиться, что снова «закрутят гайки», а «контриков» вернут в лагеря. Скучно тюремщикам без них…
Время тянулось медленно. Однако недаром говорят в народе, что каждое начало имеет конец.
С горем пополам мы как-то добрались до Москвы.
Глубокой ночью наш «черный ворон» въехал в тюремный двор, что на Красной Пресне — в самом центре столицы. Раньше я считал, что этот московский район известен, главным образом, своим революционным прошлым, восстанием рабочих фабрик и заводов, и никогда не думал, что он еще известен и славится своей огромной тюрьмой…
Нас бросили в большую камеру, где томились, страдая от духоты, десятки узников, главным образом, «враги народа». Были среди них люди постарше, помоложе и совсем старые, седые — из тех, кто в пятом и семнадцатом годах сражались за свободу и власть советов на баррикадах… Красной Пресни, а также те, кто защищал столицу от фашистского нашествия в сорок первом году.
Я был поражен, когда, переступив порог камеры, увидел в сторонке, у окна, на нижних нарах четырех японских генералов. Все они — надменные и суровые — были в своих военных мундирах, при военных регалиях — орденах, медалях и других побрякушках. Они оказались пленными, которых советские солдаты захватили в Маньчжурии в августе сорок пятого года — высшие чины разбитой Квантунской армии. Вот сидят они, унылые, молчаливые, круглолицые, похожие друг на друга, словно одна мать их родила. С тоской глядят, как по команде, на зарешеченное оконце, где неустанно барабанит по стеклу дождь. Высокие японские чины уже успели отсидеть несколько лет в лагерях для военнопленных, правда, в тех же мундирах, в которых их захватили в плен, а теперь их везут, видно, на Дальний Восток, ближе к их родине, и в ожидании этапа или дальнейших указаний отсиживаются в переполненной камере, среди наших шумливых зеков.