К концу мая, вспоминает Дмитрий Матвеевич, он был уже уверен, что война начнется самое большее через месяц. Немцы закончили переброску войск и стали поспешно вывозить свои семьи в тыл.
— Тогда мы решили заселить все готовые или почти готовые доты, а таких в нашем укрепрайоне имелось уже около сотни. Но как это сделать? Прямо сказать об опасности мы не могли — нас всех обвинили бы в паникерстве. Пришлось пойти на хитрость: объявить учения, приближенные к боевой обстановке. Под этим предлогом мы перевели наших бойцов из казарм в доты. Каюсь, устроил я моим ребятам заранее еще тот курорт. — Он усмехается. — Не знаю, жив кто-нибудь из них сейчас или нет? Встретил бы — расспросил. Наверно, в душе они проклинали меня тогда. Но вскоре, надеюсь, поняли. Да и не только они…
Наш разговор подходит к главному, ради чего я приехал сюда. Включаю магнитофон. Дмитрий Матвеевич, искоса, будто невзначай взглянув на него, весь как-то подбирается, словно готовится к речи. Я пугаюсь. Сейчас он начнет взвешивать каждое слово, и рассказ станет гладким и круглым, как камень. Приходится предупредить хозяина, что, когда окончится запись, мы прослушаем пленку сначала. Маслюк машет рукой, но все же покашливает, двигает стулом, приноравливаясь к микрофону.
— Так… С чего же начать? Дайте собраться с мыслями…
Я подсказываю, что 21 июня, насколько мне известно, в Перемышле было назначено большое гулянье на Замковой горе…
— Да, да, — подхватывает Маслюк, — вспоминаю! Так вот, примерно в это же самое время нам с Притулой позвонили из Киева. Слушаю. У телефона командующий округом генерал-полковник Кирпонос. Мне сразу показалось, что голос у него не такой, как всегда, а вроде взволнованный. Говорит: «Высылаем к вам курьерской визой поезд со взрывчаткой. Как прибудет, начинайте немедленно минировать границу на всем протяжении укрепрайона». И точка. Никаких разъяснений. А уже ночью прибегает дежурный и снова зовет в штаб. Получен срочный приказ привести в боевую готовность войска…
А дальше опять непонятно: «В случае нападения на провокацию не поддаваться, ждите особых указаний». Вот тебе и на́! Как говорится, стой там, иди сюда… Но делать нечего: надо приказ спускать дальше, в батальоны. Сели за стол, взяли бумаги, я диктую, начштаба пишет. Но только — помню как сейчас — он вывел первые две буквы «Пр…», как раздался выстрел. И сразу с той стороны Сана ударили десятки, а может быть, и целая сотня орудий. Четыре снаряда — один за другим — разорвались тут же, во дворе. Посыпались стекла, раздались крики. Мы выбежали на балкон, смотрим: Перемышль в дыму! Снаряды рвутся в разных местах города, но именно там, где важнейшие военные объекты — казармы, склады, гаражи… В районе госпиталя тоже все заволокло дымом. Страшно смотреть. Но я взял себя в руки, надо же дописать приказ! Вернулся к столу, продолжаю диктовать. Разумеется, кое-где пришлось поправки внести, так сказать, согласно обстановке… Но закончил, хочу передать по рации, а радист докладывает, что в радиостанцию попал снаряд, рация вышла из строя. Я — к телефонистам, те тоже в панике: связь не работает, провода или побиты, или порезаны. И все это произошло буквально за какие-нибудь минуты. Что делать? Остается одно: отправить приказ с посыльным. Прикидываю обстановку. Часть дотов здесь же, в Перемышле, туда приказ дойдет быстро. Другая группа дотов неподалеку, на востоке, в районе села Медыки, — это к тылу, добраться несложно. Но большая часть линии протянулась на юго-запад, до городка Лиско, почти на сотню километров… Что там, думаю, и как? По берегу дорога короче, но вдруг она тоже простреливается немцами, тогда по ней не пройдешь — убьют. Или захватят в плен… Приказываю идти по двое, пробираться скрытно, по-за холмами, и любой ценой доставить приказ. А огонь усиливается. Мне то и дело докладывают: столько-то убитых, столько-то раненых… А тут еще женщины прибежали — полураздетые, растрепанные, многие с детьми на руках. Кричат, плачут, цепляются за мужей… Содом и гоморра!