— Мэй, Ионикэ, выходи-ка тоже, братец, из машины! — позвал Мога шофера. — Завтра-послезавтра уедешь в Кишинев, и там тебе уже такой красоты не видать!
— А я, если поеду, то на месяц, не больше, Максим Дмитриевич, — отвечал Ионикэ, вылезая все-таки из «Волги». — Сдам экзамены и буду ездить на сессии — по месяцу на каждую. Оставить навсегда Пояну? Не такой уж я дурак!
Симион Софроняну по натуре не был из разговорчивых; в беседу, которая его не привлекала, он вмешивался не иначе как по прямому приглашению. Теперь он тоже молчал, прислушиваясь более к ночным шорохам и голосам, примирявшим его с мыслью о том, что в этот поздний час есть еще люди, которым нельзя отдыхать. Симион плохо понимал затею Моги — взять с ними в поездку Василе Бутучела. Это скорее выглядело чудачеством. С другой стороны, однако, Софроняну был вынужден признать, что у Василе — проницательный взор, на винзаводе в Варатике он сразу подметил, что сок из выжимок выдавлен не до конца, и Софроняну, вызвав срочно механика, заставил его отрегулировать прессы.
— Переезжать в город смолоду еще есть смысл, — говорил в это время Василе Бутучел, — пока в твою кровь не впиталась навеки такая вот осенняя пора…
Казалось, что на этих словах тема будет исчерпана. Постояли молча, очарованные тихой светлой ночью. Но Ионикэ Бырсан, более молодой, нетерпеливый, нарушил вдруг тишину:
— А теперь — куда? — спросил он Могу. — в Боурены или в Пояну?
— С какой стати нам ехать в Боурены? — удивился Мога. — Все уже там давно спят, а винзавод-то еще не достроен.
— Спрашиваю для порядка, — пожал плечами Ионикэ. — Стоим да стоим, словно на перепутье, и все еще не решили, в какую сторону ехать, по какой дороге.
— А может, мы и вправду на перепутье, да по другой причине? — Вопрос Моги, в сущности, касался Бутучела. Он бы несказанно обрадовался, если бы тот сказал: люди добрые, если вы не против, я вернусь в ваш совхоз.
— По-моему, пора ехать до дому, Максим Дмитриевич, — подал наконец голос Симион Софроняну, внимательно поглядев на свои ручные часы. — Через четверть часа пробьет полночь.
— Поехали, Василе? — спросил Бутучела Мога, словно в эту ночь командовал именно он. Максим, конечно, сумел бы заговорить ему зубы, расписать ему преимущества возвращения, воззвать, наконец, к его совести хлебороба, сына земли. И возможно, Бутучел сдался бы. Он, однако, хотел, чтобы это решение созрело в нем самом; только в этом случае оно могло стать окончательным. И если бы кто-нибудь спросил, почему возвращение Василия Бутучела в Пояну для него так желанно, Максим Мога ответил бы в самом туманном смысле, что в этом он увидел бы победу вечной любви к земле над человеческими слабостями, любви, которая иногда, как может показаться, утрачивает свою извечную силу.
— Так что поехали, Максим Дмитриевич, — отозвался Василе Бутучел и зашагал вслед за Могой к машине. — Сколько ни стоять на распутье, рано или поздно надо выбрать какой-нибудь один путь!
До Пояны больше не делали остановки. Ионикэ позволил себе скорость свыше ста километров в час, и Мога его за это не отругал. Ему тоже хотелось бы поскорее добраться до дому, вытянуться в постели и попытаться уснуть, хотя, когда он уставал, сон шел к нему черепашьим шагом. Первым вышел Василе Бутучел, за ним домой отвезли Симиона Софроняну, и только после этого Ионикэ остановил машину перед зданием, в котором жил Максим Мога.
— В семь утра, как всегда, Максим Дмитриевич? — спросил он.
— Как всегда, Ионикэ.
Дом был погружен во мрак. Матей уже спит, — подумал Мога. С утра до ночи он на винограднике, Бырсан не нахвалится на ребят, работают все на совесть. Правда, и он, и Анна хорошо заботятся о студентах, приехавших на уборку, — и питание у них нормально, и условия для отдыха — на уровне.
Но Матея еще не было дома. «Бродит где-то, верно, со своей Миоарой», — улыбнулся про себя Максим. Он поставил на плитку чайник, и пока отмывался от пыли, собравшейся на нем за целый день, кипяток поспел. Таким и застал отца Матей — со стаканом чая, наполовину выпитым, на столе. Лицо Моги выдавало усталость; казалось, за последние дни отец даже постарел. Совсем иначе выглядел — более моложавым, бодрым, — когда Матей увидел его в дирекции за беседой с Элеонорой Фуртунэ. «Если он и далее будет жить один, — подумал юноша, — состарится по-настоящему».
Отец не стал расспрашивать сына, где тот ходил так поздно. В такую божественную ночь, да еще влюбленным, может ли кто-нибудь усидеть взаперти?