— Конкретнее? — вопросом ответила Анна и в первый раз с тех пор как вошла в кабинет, просительно взглянула на Могу: «Помогите!»
В эту минуту дверь раскрылась и на пороге появился Виктор Станчу. Лицо его несколько осунулось.
— Разрешите присутствовать? Лишь сегодня узнал о заседании бюро. И, поскольку чувствую себя уже лучше, приехал… — Станчу, однако, выглядел также постаревшим, и что-то словно в нем погасло — внутренний жар, до того поддерживавший его энергию и живость.
Кэлиману встретил его приветливо.
— Не стоило беспокоиться… Но, раз уж вы здесь, садитесь.
Станчу поставил стул поближе к месту, где сидел Мога. Его появление вызвало среди присутствующих легкое оживление, освободив их на некоторое время от необходимости быть внимательными, принимать решения, будто вся тяжесть обсуждаемого вопроса отныне лежала на Станчу. И только Мога знал, что именно в этом — истина. Что так или иначе Станчу придется включиться в обсуждение. И сказать свое слово. А потому решил поставить его в известность:
— Мы как раз обсуждаем вопрос о приеме товарища Флоря в партию, — проговорил он сдержанно и монотонно. — И вот возник такой вопрос, Лидия Ивановна интересуется, как складываются отношения между нами, Пояной и Драгушанами, как мы друг с другом ладим, друг другу помогаем… Если не ошибаюсь, Лидия Ивановна, именно это вы хотели выяснить? — и посмотрел на нее благодушно, словно добрый отец. И Лидия Грозя отступила.
— Конечно, Максим Дмитриевич, конечно…
Но Станчу уловил истинный смысл вопроса. На его бледном лице возник легкий румянец. В глазах присутствующих ему ясно виделось любопытство: наберется ли он смелости дать прямой ответ?
Анна Флоря в это время выглядела спокойной, безразличной даже к возникшей ситуации. Взглянула на Станчу — в минуту его неожиданного появления и не знала, радоваться или нет. Виктор, однако, всем существом почувствовал, что женщина, которую он по-прежнему любил, которая озарила и согрела его душу, нуждалась в поддержке. Мог ли он равнодушно оставаться в стороне?
Станчу медленно поднялся на ноги и взялся за спинку стула. Склонился в сторону Лидии Грозя, как в поклоне.
В кабинете все словно оцепенели. Кэлиману, начавший было что-то записывать на листке бумаги, остался с застывшим в воздухе карандашом.
— С вашего позволения, Лидия Ивановна, обращаюсь ко всем присутствующим, — Станчу собрался с мыслями, затем повернулся к первому секретарю. — Мои отношения с Пояной в настоящее время нормальны, — повторил он слова Моги. — Мои отношения с Анной Илларионовной? — Виктор остановился, лицо его стало строже; он еще колебался. Затем глаза его сверкнули. — Я с самого начала питал симпатию к Анне Илларионовне. Почему? Есть вопросы, на которые никто не смог бы, наверно, ответить… Я делаю это признание, Александр Степанович, так как не желаю, чтобы мои чувства были вменены в вину Анне Илларионовне. Знаю, моя жена побывала в райкоме, она мне в этом призналась сама. Но и на ней нет никакой вины. Если кто-то тут должен держать ответ, то это я один.
Никто не мог бы вспомнить другого случая, когда на заседании бюро райкома стояла бы такая тишина. И в этой тишине прозвучал голос Кэлиману; по его предложению, все проголосовали за прием Анны Флоря в партию.
Заседание бюро окончилось в час дня. Первым из кабинета вышел Виктор Станчу. Максим Мога последовал за ним, затем присоединился Георге Карагеорге. Оба понимали, что Станчу приходится нелегко, даже после того, как он вроде облегчил душу признанием. Напротив, он опять разбередил ее себе. Не следовало оставлять его в такие минуты одного.
После столкновения, происшедшего у них осенью, — памятного «суда», после дела о молодых виноградниках отношения между Станчу и Могой в немалой степени охладились. Но в сердцах, рождая надежду, жила еще дружба молодости, той поры, когда они, отчаянно смелые, жаждали небывалых подвигов; и это помогало Моге сохранить веру, что им еще удастся освободиться от незаметно накопившегося с годами балласта, расправить плечи, обрести былую ясность. И вот, в этот день Виктор Станчу преподал им всем урок мужества. Мога переживал еще те мгновения высокого душевного подъема, который был вызван у него признанием Виктора. Станчу предстал перед ним в совершенно новом свете, превратившись опять в те минуты в прежнего, молодого Виктора, который всегда являлся людям с открытым сердцем, во всеоружии благородства и высокого человеческого достоинства. И Максим снова спросил себя, как и во время заседания, нашлись ли бы у него самого силы объявить вот так, во всеуслышанье, что любит Элеонору Фуртунэ? Нашел бы в себе для этого смелость?