– Вот, с меня хватит… Смотрите-ка – Анни!
И в самом деле, это Анни. Курортный капор из красного полотна завязан под подбородком, движется неторопливо, словно нехотя, взгляд намеренно рассеян: я, мол, не за вами шла… так, проходила случайно мимо.
– Анни-и-и!
Эхо в расщелине дразнит нас слабым, но отчётливым голоском… Анни отвечает издалека: «Клодина-а-а», но тайный пересмешник не повторяет за ней моё имя… Усевшись на мягкую подстилку из еловых шишек, я очищаю молоденький грибок от налипших на шляпку травинок. Он прохладный, мокрый, весь в росе, нежный, как нос ягнёнка, до того соблазнительный, что я, вместо того чтобы положить его в корзину, хряпаю прямо сырым – прелесть, пахнет землёй и трюфелем…
– Что это вы едите? – кричит моя подружка.
– Грибы.
– Да разве можно! Вы отравитесь… Марсель, не позволяйте ей…
И добавляет:
– Я принесла почту.
Мне чудится, что за этой её простой фразой стоит желание как-то объяснить своё появление – почему? Не нравится мне театральная манера искать повод для каждого выхода артиста… Наверное, я и вправду слишком требовательна! А как часто люди обманываются на мой счёт. Увидят два-три раза: причёсана наспех, юбка до земли, твёрдый шаг, прямой взгляд, и рады – вот, думают, какая крошка, бодрая, живая, ко всему относится легко – с такой не пропадёшь!.. А ты попробуй! Будь я мужчиной и вызнай я досконально свой характер, я бы в себя не влюбилась: необщительная, от каждой малости прихожу в отчаяние или вскипаю, слепо доверяю своему якобы безошибочному чутью и тогда уж не иду ни на какие уступки, люблю так называемую богемную жизнь, в глубине души страшная собственница, ревнива, откровенна из лени, лжива из стыдливости…
Это сегодня я так говорю, а завтра буду искренне верить, что я – само очарование…
– Клодина, у меня письмо от папы.
– Да?
В моём возгласе звучит досада. Письмо от Рено, и вдруг не мне! А прохиндей Марсель помалкивал с самого утра!
Мы остановились, держа в высоко поднятых руках лампы, в конце коридора, где пахнет как на чердаке провинциального дома или в сундуке с овсом, – чтобы пожелать друг другу спокойной ночи. Я нарочно свечу в лицо Марселю: узкий овал, глаза не чисто синие – в болезненную бирюзу, – лоб гладкий, недобрый, подбородок с продолговатой ложбинкой, как у Рези… Целомудренно длинные ресницы, здоровый вид жителя гор – несколько недель бодрящего холода и солнца вернули Марселю смущающую женственность. Влажные блестящие губы, стоит взглянуть на него, приоткрываются – из чистого кокетства.
– Вы пудритесь, Марсель?
– Да, всегда. У вас тут такой резкий ветер!
– Специально для вас. Правда, выглядите вы от этого только лучше!
– Спасибо доброй мачехе!
– Да что вы говорите… И как там Рено?
Его забавляет мой вопрос и вызывает жалость, он смеётся.
– Всё так же! Да вы войдите на минутку, сами прочтёте.
Комната в розово-серых тонах, к аромату свежескошенной травы примешивается ещё какой-то более легкомысленный запах. У меня он вызывает не то восторг, не то тошноту. Я ставлю свою лампу, и добрый принц Марсель протягивает мне письмо Рено… Милое послание скорее приятеля, чем отца, рассказ о выпавшем снеге, смешные истории о катании на санях и несколько трогательных строк: «Будь внимателен с Клодиной, мальчик мой. Она для меня такой же ребёнок, не знаю даже, кому из вас кого поручить…»
Я с грустной улыбкой наблюдаю, как раздевается Марсель. Он относится ко мне скорее как к приятелю, чем как к мачехе, спокойно снимает брюки, оставшись в нижнем белье… проститутки…
– Ах шельмец! Для кого ж такие розовые кальсончики, дорогуша? Это здесь-то, в Казамене? Не иначе как для счастливицы Анни!
– Ладно, не издевайтесь! (Он стоит перед большим наклонным зеркалом на подставке, развязывает галстук и обиженно топает ножкой.) Сами знаете, что не для Анни и не для вас. Просто я собирал вещи в такой спешке, что…
– Значит, они так и не выследили, где вы жили…
– Нет, к счастью! – Он со вздохом садится в кресло, облачившись к тому времени в удобную пижаму из белой фланели. – Но и без того история грязная. Связаться с лицеистами! Если бы я попался прямо в школе, мало бы не было!
– Вы же говорили, он не малолетка, просто врёт.
– Да, но познакомил-то меня с ним настоящий лицеист.
– Милая цепочка получается!
– Всё так запутанно! Если рассказывать коротко, то главное вот в чём: Ваней, ну вы знаете Ванея… Блондинчик такой очаровашка, розовый, как конфетка?..
– Понятия не имею.
– Вы бесподобны. Конечно, если так носиться вокруг моего папаши, то ничего больше и не увидишь… Ну так вот, Ваней, чистый ангелочек, сговорился с мошенником.
– Ого!
– Подцепит кого-нибудь побогаче из знакомых своих родителей, но сам-то не решается требовать бабки за услуги – вот и подсовывает им сообщника, а барыш пополам. Юный мошенник – он и правда для мошенника маловат – со своей бандой живо берут клиентов в оборот… Простите за школьный жаргончик… это память о Ванее…
– Чистом ангелочке?
– Святой куртизанке!
– ?
– Это прозвище у него было такое в лицее Марата – «святая куртизанка», – когда мы познакомились. Правда, правда… У них там вообще существовала целая сложная иерархия – начитались Флобера и «Короля Юбю»[6]… Я три недели развлекался. Они и меня, вы не поверите, наградили «как иностранца» орденом «Элифаса Говноносца». Я бывал у них по субботам…
– Представляю себе, что там творилось в эти дни!
– Да уж это точно! Из-за каждой двери выглядывает мордашка, кто хихикнет, чтобы я обернулся, кто уронит платочек, кто заденет меня локтем: «Ах, простите», и письма анонимные писали, и прочие знаки внимания оказывали… Что за время!.. Ах, юность, юность!
– Скажите на милость, какой древний старец нашёлся!
Он недовольно заёрзал в кресле и взглянул на меня с нескрываемым презрением.
– Нет, даже самая умная из женщин – а это и есть вы, Клодина! – не может уследить за ходом мысли. Я же не о своей юности, я их жалею! Что с ними станется, с милыми крошками? На одного сохранившего белую гладкую кожу и изящную фигуру придётся не меньше сотни несчастных хриплых петушков, прыщавых, с проклюнувшейся бородкой – они сами себя стыдятся и по дури своей приударяют за кухарками… Кисти у них грубеют, голос ломается, а нос – о-о-о! – что у них с носом творится! И шерсть по всему телу, и… Они становятся молодыми людьми, если хотите, но исчезает пьянящее очарование юности, безупречная и – увы! – недолговечная красота подростка… свежесть плоти…
«Свежесть плоти…» Где-то я уже слышала эти сладострастные, словно поцелуй, слова. Ах да! Анни… Что она тогда говорила? «Сохрани вас судьба, Клодина, от искушения свежей плотью!.. Вы об этом и понятия не имеете!..» Молодые глупые людоеды – вот они кто оба! О любви толкуют как о вкусном блюде! Как им объяснить… А впрочем, зачем? И я, полная сознания собственной значимости и осведомлённости, лишь из воспитанности желаю спокойной ночи приёмному сыну, изящному Пьеро с шелковистой шапкой светлых волос, такому грустному в своей белой фланели…
Если бы вы видели, дорогой Рено, как разумно и спокойно я пожимаю плечами, читая ваше сегодняшнее письмо – вы в нём строите планы летнего побега (с таким обилием подробностей, что другого бы это могло обмануть – на самом деле вы не слишком любите упорядоченность), из месяца в месяц, изо дня в день!
«В июне мы удерём из Парижа в Монтиньи, месяца, на полтора, а в конце июля – в Виттель… А после, где-нибудь в середине сентября, нужно обязательно прокатиться в Форе-Нуар – этакий старомодный, в стиле последней империи, вояж… Что вы на это скажете, дорогая?»
Что скажу? «Да», разумеется. Если бы я ответила «нет», вы бы сначала обиделись, а потом принялись бы разрабатывать другой маршрут, нашли бы другой спасительный способ забыть о своём артрите… Если бы всё зависело только от моего согласия! Да куда хотите, и как хотите… Рядом с вами – мне достаточно самого вашего присутствия – я чувствую себя вполне довольной жизнью и с безразличием отворачиваюсь от будущего. Я вступаю в это будущее, пятясь задом наперёд, не беспокоясь о том, что меня ожидает.