За время болезни Джона она прибавила в весе 30 фунтов, волосы у нее поредели, лицо стало несколько одутловатым. Расстраивало ее, однако, не столько то, что она стала похожа на матрону, сколько то обстоятельство, что она сама стала чувствовать свою старость. Но хуже всего было сознавать, что времени впереди остается не так уж много.
Эти печальные настроения ясно чувствуются в ее письмах к Грэнберри и Давди, написанных в этот период ее жизни. В Атланте Стефенса иногда останавливали на улицах, чтобы поинтересоваться, все ли в порядке с Пегги, поскольку «выглядит она очень утомленной».
Ее уровень жизни почти не изменился по сравнению с периодом до появления «Унесенных ветром». Жила она совсем недалеко от тех мест, где выросла и дважды выходила замуж. Годами она упорно держалась за свое прошлое, за все и вся, что составляло историю ее жизни, за тех людей и те вещи, что были частью ее среды обитания. Дела, касающиеся книги, она по-прежнему решала с позиций собственных интересов.
Перемены подкрались незаметно, но неумолимо — как это обычно бывает, когда человек стареет. Бесподобная смесь южной красавицы, мальчишки-сорванца и острой на язык женщины всегда составляла основу личности Пегги. Причем первые две составляющие затмевали в ней третью, делая Пегги очаровательной. Но в сорок шесть кокетка и сорванец исчезли…
Глава 27
Энн Линдберг как-то сказала, что слава это разновидность смерти. И в случае с Пегги это было именно так. Ведь начиная с лета 1936 года, когда роман «Унесенные ветром» вышел в свет и слава буквально обрушилась на тихий мир Маршей, вся энергия Пегги уходила на защиту от издержек этой славы и борьбу с ее соблазнами. Она так твердо решила, что слава не должна изменить привычного течения ее жизни, и так твердо придерживалась этого решения, что в конечном счете остановилась в своем эмоциональном и интеллектуальном развитии со времени публикации романа, а что это, как не разновидность смерти?
Время, которое могло бы быть отдано написанию новой книги или по крайней мере обдумыванию новых замыслов, тратилось на бесполезную переписку с тысячами совершенно незнакомых людей, в которой затрагивалось лишь две темы: роман «Унесенные ветром» и скрупулезная защита ее авторских прав.
Нельзя утверждать, что, не имей ее роман такого успеха, Пегги написала бы вторую книгу или что-нибудь еще в этом роде. Но она могла бы быть, по крайней мере, счастливой женщиной. Читая ее личные письма к Грэнберри, Давди, Брискелю, Лу Коул и Джинни Моррис, так же, как и письма Джона к сестре, поражаешься той неудовлетворенности, которой веет с их страниц. Радость — редкое явление в этих письмах, и если она проявляется, то, как правило, по мелочам: буйная вечеринка атлантских газетчиков, загнанный в угол «мошенник», южанин, которому понравилась ее книга…
Есть в этих письмах и глубокая любовь Пегги к Джорджии, к Атланте — городу, где она родилась. Но даже эти чувства не были живыми, сегодняшними: они зародились в ней давно, еще в детстве — до рузвельтовского «нового курса», до «Унесенных ветром», до брака с Джоном и брака с Редом Апшоу. Зародились однажды и навсегда.
Однако похоже, что в чувствах, которые испытывала Пегги к Атланте, были не только любовь и восхищение ее историей, но и своего рода вызов, желание доказать всем — и особенно леди из Молодежной лиги, — что они были не правы, в свое время отвергая ее. Теперь, когда вся Атланта, включая и дам-патронесс лиги, была у ее ног, Пегги предпочла оставаться пусть на виду, но на расстоянии. И было в этом выборе что-то похожее на справедливое возмездие обществу с ее стороны.
Ведь за исключением Медоры и позднее Алена Тейлора, дружба с которым восходит к ее репортерским дням, все лучшие друзья Пегги жили за пределами Атланты. Да, конечно, она любила Августу и ее мужа Ли Эдвардса, как любила и Стефенса, но она не часто искала встреч с ними, чтобы просто «пообщаться». Да и своих новых друзей она, как правило, в Атланту не приглашала, предпочитая сама ездить к ним. Необычайно преданная отцу, Пегги, тем не менее, каждое Рождество проводила вдали от него.
Печальная нота звучит и в письмах Джона Марша. В них он совсем не тот Джон, который посвятил себя, в сущности, скромному образу жизни в Атланте и работе в «Джорджия Пауэр». Создается впечатление, что он просто решил: любое изменение в их образе жизни будет расценено окружающими как попытка «надеть цилиндр», что, по мнению Джона, могло бы существенно навредить сложившемуся в обществе образу Пегги. Вот почему слава Пегги была своего рода смертью и для Джона, ибо она не только потребовала от него напряжения всех физических сил, но и положила конец его собственным мечтам и стремлениям.