В нашей роте из офицеров остались невредимыми только ротный — старший лейтенант А. Ходак и лейтенант Н. Булыгин.
Вечером пятую роту и наш взвод вернули в лес, к тому же оврагу. Тут мы привели себя в порядок, пополнили боеприпасы и заночевали. Утром Булыгин сказал, что получена новая задача, однако мы долго еще не трогались с места. Лишь в знойный полдень вся группа вышла на северную окраину леса, чтобы отсюда одним махом вырваться на высотку, еще не занятую немцами.
Стрелки и пулеметчики, готовясь к решающему броску, развертывались в цепочку. И в те минуты ударили по опушке минометы. Мины рвались в кронах деревьев, от осколков не было спасения даже в окопчиках, вырытых здесь кем-то до нас…
— Вперед! Вперед! — прорвался в грохоте непривычно резкий голос Булыгина. Высокий, худой взводный поднялся над нами, лежащими. Поднялся — и осел у куста орешника, обхватив руками живот.
Мы с Зябликовым уложили лейтенанта на плащ-палатку. Булыгин посиневшими губами проговорил:
— Сейчас будет второй налет. Вперед!
Он понимал: осколочное ранение в живот почти не оставляет шансов на жизнь.
— Кому говорю — вперед! — повторил хрипло.
— А вы?
— Перенесите в окоп. Зябликов — со мной… А вы все… Вперед!
Мы молча бежали по лугу. Перескакивали через кочки, канавы. Падали. И опять бежали. До гребня пологой высоты оставалось совсем немного, когда встречно полоснул пулемет. Крупнокалиберный. Из танка, что ли? Прижал нас к земле, распластал в жухлой траве.
Никто не подавал команды: командира стрелковой роты убило, Булыгин остался на опушке. Но, когда плотный огонь прижмет тебя к родимой матушке-земле, солдат и без команды знает, что надо делать. Повернувшись на бок, снимаю травянистый дерн малой лопатой, укладываю валиком перед собой. Как-никак — защита, если очередь угодит сюда.
Немцы всполошились. К мерному пулеметному отстукиванию присоединился частый автоматный стрекот. Пули вжикают поверх, а позади, на опушке леса, грохочут минометные разрывы.
Скатываюсь в образовавшийся ровик. Теперь надо рыть впереди. Грунт, на счастье, податливый — рыжий песок да спрессованный бурый суглинок. Вот уже можно привстать на колено… Зарываюсь глубже, глубже…
Не знаю, сколько прошло времени. Не примечал. Да и часов у меня не имелось. Наверно, не больше часа. Окоп получился правильный, полного профиля. Одиночная ячейка в рост, с нишей и бруствером. Все по уставу. А ведь работал, не думая, механически. Вытер пот со лба, огляделся. И лишь теперь заметил: стрельбы нет, пулемет молчит, мины не рвутся. Тишина стоит плотная, как будто под воду нырнул.
Но где же наши? Ни справа, ни слева не видать ни окопов, ни людей. Может, я проскочил вперед, взял в сторону? Или, пока зарывался, рота ушла дальше? Или отступила назад, в лес?
Зашуршал песок, струйкой скатываясь из-под локтя в окоп. И опять нависла тишина, а я почему-то боюсь ее нарушить. Воздух не шелохнется. Небо надо мной — неправдоподобно чистое, бирюзовое, как на лубочной картинке, и на нем — ни облачка. Оно застыло. И все вокруг, даже само время, остановилось. Мне стало тоскливо на этом оглушенном тишиной, бескрайнем поле, под огромным недвижным куполом неба. Необитаемое пространство. И я — один. На весь свет.
Никогда раньше не испытывал такого сиротского чувства оторванности, отрешенного одиночества, как в том окопе, отъединенном от мира, от жизни, от самой войны. Нет, в те минуты меня сковал не страх опасности. Я не подумал о том, что в любой момент могут появиться немцы, и тогда мне, одному, несдобровать. Меня сковало безмолвие одиночества. И нестерпимо захотелось вырваться из этой пустоты.
Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я не вылез, а выскочил наверх.
— Эй! Ты что — спятил? — послышалось слева. Я узнал по голосу сержанта Сикерина и увидел под каской его широкое щекастое лицо. Ячейка сержанта находилась метрах в сорока от меня, он успел ее замаскировать. А дальше, по склону высоты, неровным пунктиром обозначились другие окопы. Я их обнаружил только сейчас, встав на бруствер.
— Очумел, что ли? — уже сердито прикрикнул Сикерин. — Ложись, чертова голова!
Я спустился в свой окоп, посмотрел на небо. Оно уже не было чужим — раздвинулось, сияло добрым, мягким светом. И поле наше чистое уже не казалось вымершей пустыней: все вокруг ожило, наполнилось движением. Легко, чуть слышно, шелестел ковыль. Где-то робко застрекотал кузнечик. Из ячеек, разбросанных по склону высоты, доносились приглушенные голоса моих побратимов.
Я снова взялся за лопату — стал копать ход сообщения. В сторону сикеринского окопа. И он, вижу, копает.
Не сговариваясь, мы прокладывали траншею навстречу друг другу…