На грани жизни и смерти
Когда уходит из жизни старый, истощенный годами человек, даже самый близкий, мы горюем, но сознаем: закон природы не изменить — всему свой срок. Но вот обрывается жизненная нить молодого, цветущего, полного сил и здоровья юноши — и мы ощущаем внутренний протест, противоестественность случившегося.
…Через восемь лет после войны умирал отец. Мы, его дети — два брата и две сестры, и наши дети — его внуки, стояли у постели умирающего. Отец уже не мог говорить. Исхудавшее лицо заострилось, пергаментно отсвечивало желтизной, резко обозначились скулы. Он обвел помутневшими глазами стоящих у кровати. В страдальческом взгляде мелькнуло беспокойство: отец явно кого-то хотел видеть.
— Папа, мы все здесь!
— Младшенького ищет… Витеньку, — уронила мать, сидевшая у изголовья, и беззвучно заплакала. Наш младший брат Виктор сложил голову под Сталинградом.
Услышав ли эти слова и поняв их смысл или просто снова впав в забытье, отец откинул на подушке голову, и глаза его стали гаснуть. Потом — последний вздох. Мать горестно и облегченно сказала:
— Отмаялся…
Ни рыданий, ни причитаний. Только тихая, умиротворенная слеза скатилась по ее морщинистой щеке.
Отец лежал прямой и успокоенный. Он геройски перевес свою тяжелейшую болезнь: два месяца адских болей. Ни облегчающих уколов, ни жалоб. Лишь иногда он тихо и нечаянно постанывал. Отец умирал терпеливо и долго.
А мать пережила его на восемнадцать лет, не дотянув до 93 всего полгода. Ослабевшая в последнее время, она молила о смерти-избавлении, иронизировала над своей немощью. Загодя приготовила траурный наряд. И умерла так же спокойно — без драматизма, естественно, — как умирает дерево или трава.
А на фронте гибли сравнительно молодые и совсем молодые. Многие из них не познали всей полноты жизни, не успели испытать любви, исполнить основное свое предназначение: оставить после себя потомство. И в этом — трагедия, в этом — главное зло войны.
Смерть ходила с каждым из нас рядом. И все-таки, думая о ней непрестанно, мы почти никогда не заводили разговоров о том, когда подкосит пуля или осколок — меня ли, тебя ли. И было в том не суеверие, а затаенный такт, какая-то святость, что ли: надо стараться жить, а не выживать. Жить и драться!
Никому в бою давалась гарантия уцелеть. Сознавая это, мы иногда, как бы между прочим, говорили друг другу:
— Слушай, вот мой домашний адресок. Запиши-ка на всякий случай.
Очень хотелось, чтобы дома все-таки узнали, где ты упал. В моих записных книжках много таких адресов. По некоторым из них пришлось отправлять печальную весть.
Есть такая залихватская фраза: «Помирать, так с музыкой!» Чепуха это, бравада тех, кто не бывал под косящим наповал огнем. Смерть не бывает красивой. Она может быть мгновенной, легкой, как у Павла Зябликова. Мучительной, как у лейтенанта Булыгина. Но всегда она должна быть, как и жизнь, достойной.
Я бы покривил душой, если бы сказал, что на фронте умирали только достойно. Нет, случалось видеть и позорную смерть. Но сначала не об этом, а о Паше Зябликове. Об одном мальчишке-лейтенанте, ни имени, ни фамилии которого я не запомнил. И о безвестной девушке.
…Через неделю после того, как смертельно ранило Николая Булыгина, меня назначили политруком в пятую стрелковую роту вместо убывшего в госпиталь по ранению.
Плацдарм за Доном к тому времени несколько расширился, и лесной массив уже считался нашим тылом. Командный пункт роты обосновался на кукурузном поле, в круглом артиллерийском окопе, оставленном немцами. Тут же, в этой круглой выемке, был оборудован блиндаж под двумя добротными накатами, приютивший нас с командиром роты капитаном Смирновым.
От КП к окопам взводов ходов сообщения еще не успели отрыть, и мы добирались туда по тропкам, протоптанным в густых кукурузных зарослях. Ходили, пригнувшись, раздвигая руками жестянно позванивающие, уже подернутые ржавыми пятнами продолговатые листья.
Зябликова в те дни взял к себе связным комбат. И Павел часто прибегал к нам с различными поручениями из штаба батальона — всегда бодрый, неунывающий.
В батальоне Зябликов был популярным человеком. К нему уважительно относились не только потому, что он был пока единственным среди нас кавалером ордена Красной Звезды, полученным еще за участие в боях на Халхин-Голе. Симпатии вызывали его безотказность, кадровая армейская дисциплина и храбрость, которую он успел показать и здесь, в первых боях на Дону.
Своей популярности Павел как-то даже стеснялся, не выпячивал себя, старался быть «как все». Застенчивый по натуре, он только смущенно улыбался, когда командиры ставили его в пример другим бойцам. И наружность у Павла была далеко не броская. Невысокого роста, сутуловатый, курносый, он делал свою работу проворно и ловко — сновал, как челнок, между батальонным и ротными командными пунктами.