И вдруг громко, сильно, призывно:
— Товарищи! Не верьте гадам! Добивайте их… Мы вас ждем… Мы… Мы…
Ей зажали рот…
Кто эта безвестная девушка, попавшая в фашистское рабство, но не ставшая рабыней? Из какого нашего села или города?
Она, конечно, знала, что ее тут же убьют. Но пошла на это, не побоялась верной гибели.
Ну и, наконец, о той самой, о позорной смерти.
…Я помню фамилию этого человека, но называть ее не хочу: ведь у него остались родные, близкие. Назову только имя — Федор. В памяти отложилось два образа этого человека — каким он был до фронта и на фронте. Эта раздвоенность поразительна.
Пока мы готовились к войне в далеком тылу, пока ехали в эшелоне на запад, Федор мало чем отличался от других бойцов. Лицо его было то веселое, то грустное, то задумчивое, то ясное. Самое обычное лицо. Он, как многие, выступал на собраниях, звонко пел в общем строю, любил пошутить, разыграть товарища. Нормальный человек, никаких отклонений.
Резкая перемена произошла с ним в первом же бою. Разумеется, всем было не по себе, но каждый как-то старался не показать вида, по мере сил скрывал свое тревожное состояние.
А Федор не мог. Он забился в темный угол подвала, зажал намертво в руках винтовку и потерял дар речи. Ставшее серым, одутловатым, лицо его покрылось испариной, одеревенело, застыло, как гипсовая маска.
Бой шел тогда в Коротояке, на правом берегу Дона. Мы на втором этаже кирпичного дома, пристроившись у окон, вели огонь из пулемета и винтовок. А Федор сидел в подвале, и его пробивала мелкая дрожь.
Командир взвода обнадежил нас:
— Ничего, пройдет. Это — шок.
Через некоторое время послали за ним Лошадкина. Но скованный страхом Федор пролепетал:
— Подожди… Посижу чуточку… Сам приду.
Сикерин возмутился:
— Чего церемониться? Взять за шиворот, да наверх!
Буянтуев возразил:
— Оробел парень. Очухается.
— Трус Федька, не очухается, — взорвался Иван Сикерин. — Таким и останется… От мамки до ямки.
Не пришел Федор к нам. А ночью перебежал по жидкому мостику через Дон. Блуждал по лесам, ел ягоду и щавель, прятался, как заяц, в кустах.
А через месяц дезертира судил военный трибунал. Перед строем полка зачитали приговор. Федор стоял перед нами сгорбленный, постаревший, обросший жесткой щетиной. И смотрел в землю, никак не реагируя на смертный приговор. Он умер еще раньше: там, в Коротояке, где остались лежать в огородах и на пустыре, у самого берега Дона, наши лучшие бойцы.
Из писем
24 октября
Валюша!
Сейчас полегче. Перешли к обороне. Тяжелые бои позади. Раны мои зажили. Я настолько очухался, что написал в землянке стихи.
Ты со мною идешь незримо
Под бушующим шквалом огня,
Вражьи пули проходят мимо,
И осколки минуют меня!
Это ты и в дождь, и в холод,
Когда ветер сбивает с ног,
Согреваешь, чтоб весел и молод
Я в дороге упасть не мог.
Теперь пишу тебе регулярно. Получаешь ли мои «треугольники»?
Обнимаю крепко, твой Солдатый.
4 ноября
Больше месяца не получаю твоих писем. Что с тобой? Не болеешь ли? Пою вечерами новую песенку «В землянке». Вот она, переписываю…
Пробовал сам начирикать стихи, но руки мои огрубели, и душа остервенела — не получается.
Я отвык от тебя,
От любви и от ласки.
Очерствел, огрубел
От тебя вдалеке.
Проще думать в бою
О простреленной каске,
Продырявленной каске врага,
И гнев нести на штыке…
Видишь, стихи не клеятся. Тебе интересно, как я живу? Вот уже пять месяцев обитаю в землянках и блиндажах. Привык ко всему этому. Сейчас нахожусь на сравнительно тихом участке фронта. А летом целыми днями над нами висели немецкие самолеты, пахали поле боя мины и снаряды. Земля, казалось, потрескивала от жары. В такие минуты думалось о тебе больно-больно: не головой, а сердцем…
Уроки Варюхина
Ноябрь и декабрь выдались спокойными — словно награда за Коротояк и Сторожевое, где нам пришлось вдосталь хлебнуть лиха. Батальон занимал оборону в Лисках. Городок приткнулся к самому берегу, улицы сбегали к реке и упирались в поперечную, протянувшуюся вдоль Дона.
Нашему пулеметному взводу достался пятистенный дом, чудом уцелевший от бомбежки. Он стоял вблизи крутой железнодорожной насыпи, примыкавшей к решетчатому стальному мосту через Дон. Центральные фермы моста рухнули в воду.
Дом, конечно, был необитаем, и мы в нем не жили, а заняли готовый блиндаж, оборудованный у фундамента избы, прямо на улице. Из него вел крытый ход сообщения в сарай, к дзоту, где денно и нощно нес службу дежурный пулеметчик. Другие пулеметы расположились в таких же дзотах справа и слева.