Сначала казалось, что люди там, в окопах, смирились со своей участью, бездействуют и гибнут под гусеницами многотонных машин. Но вот из окопа на миг показалась каска, и корму уходящего танка охватил оранжевый сноп пламени: сработала бутылка с зажигательной смесью… Вот кто-то выскочил из укрытия и побежал вдогонку танку, взмахнул рукой, но не успел бросить бутылку. Наверно, в нее угодила пуля, и человек вспыхнул факелом.
Нет, наш передний край не бездействовал! Батальоны сражались с танками, бойцы и командиры не дрогнули, никто не покинул смертного рубежа, не побежал. И росло число подбитых и подожженных вражеских машин. Те же, что оставались невредимыми, метались по нашим окопам, продолжая их утюжить.
А над пылающим, грохочущим полем боя висело высокое полуденное солнце. Оно светило сквозь дымную пелену багрово и равнодушно. Ему не было дела до того, что на земле суетно копошатся люди, льется кровь, сгорает в пламени жизнь, им же, солнцем, порожденная…
Вражеская пехота поднималась в озимом поле и снова ложилась под ружейно-пулеметным огнем. Наш передний край, развороченный, исполосованный фашистскими траками, сопротивлялся напору врага осмысленно и расчетливо. И это в конце концов заставило танки отхлынуть. Пятясь, изрыгая огонь, они один за другим начали отползать на свои исходные позиции.
А семнадцать бронированных машин не ушло с нашего переднего края. Подбитые артиллеристами и пэтээровцами полка, выведенные из строя гранатами и бутылками с горючей смесью, они застыли темными дымящими скирдами.
Первая танковая атака гитлеровцев не достигла цели. Теперь надо было ждать второй. И она наверняка началась бы, не появись над полем боя наши самолеты-штурмовики. Илы нагрянули неожиданно, словно вынырнув из-под земли. Шли они вереницами, низко, буквально стелясь над вражескими танками, отошедшими с оборонительных рубежей полка.
И вот там уже затарахтело, заполыхало… Штурмовики обрушили на противника огонь своих бортовых «катюш», бомбовые удары. Одна вереница самолетов, отработав, уходила, за ней наплывала следующая волна. И так продолжалось в течение получаса. Нетрудно было представить, какую «кашу» заварили штурмовики в стане гитлеровцев!
На нашей высотке воцарилась тишина. Слышу, как переговариваются Шевченко с Шардубиным:
— Знатно поработали Илы. Теперь немцы не сунутся.
— Да, до ночи вряд ли… А с утра опять полезут.
— Думаешь?
— Уверен, — Шевченко снял фуражку, вытер платком пот с глубоких залысин. — Они нацелились на Курск. Ну-ну, посмотрим, что у них выгорит…
Этот мимолетный, необязательный обмен фразами был как бы подступом к тому главному, тяжкому разговору, который оба оттягивали, не решаясь начать. Наконец, Шардубин со вздохом обронил:
— Что там у Борщевского?..
— Что там? — хмуро повторил командир полка. — Выстояли батальоны, вот что! Это главное.
— Я о людях, Григорий Мефодьевич. Сколько там полегло под гусеницами…
— Я тоже о них, Михаил Моисеевич. Полегло немало, конечно. Но что поделаешь — война…
— Схожу туда, — сказал Шардубин.
— Да, наведайся. И позвони мне.
Я пошел с Шардубиным. Поскольку немцы не стреляли, мы шли без опаски. Ходко шагая за майором, я все думал об одном: как мне быть там, в окопах, на переднем крае? Расспрашивать, кто и как сражался? И твердо решил: не расспрашивать, не вынимать из кармана блокнота.
…Мне вдруг вспомнилось то утро, когда остатки нашего батальона, выведенного с коротоякского плацдарма на Дону, расположились в мелком кустарнике вблизи какой-то деревушки. Смертельно уставшие, и веря и не веря в то, что вышли из пекла, что вокруг нас взаправдашняя тишина и не грозят нам ни пули, ни осколки, мы лежали кому как пришлось под кустами. Сбросили скатки, разулись, расстегнулись и лежали, наконец, вольно, не скрючившись, глядя в батистовое мирное небо, жмурясь от солнца и о чем-то переговариваясь…
И вот появился среди нас незнакомый офицер в отглаженной гимнастерке, в начищенных сапогах. Мы сразу отличили его от наших — помятых и грязных! И ощутили к этому аккуратненькому незнакомцу что-то похожее на отчуждение, неприязнь.
Капитан оказался корреспондентом газеты «За победу» нашей 40-й армии. Он пришел с добрыми намерениями — организовать заметки об отличившихся в коротоякских боях. Он выполнял положенную ему работу. А мы встретили его неприветливо, неохотно отвечали на расспросы. Меня даже подмывало сказать ему: «Почему бы вам не переправиться через Дон, в Коротояк?»
Не сказал, разумеется. Разве газетчику обязательно быть в цепи атакующих? У него другие обязанности. И ничего-то он не напишет о героях, коль всегда и всюду будет неотступно с ними в бою: просто не сможет выполнять свое дело, если будет писать только по личным наблюдениям. А сможет — так не долго: убьют. Конечно, и журналистам доводилось ходить в атаку, но это было не правилом, а исключением…