Старшего сержанта позвал к себе в блиндаж командир взвода лейтенант Николай Булыгин, а два его спутника остались с нами. У одного красноармейца — коренастого, широкогрудого, которому было лет за тридцать, — тускло поблескивала на помятой гимнастерке медаль «За отвагу». Он разулся и расстелил мокрые портянки на траве. Второй — помоложе, носатый, с редкими оспинами на угрюмом лице, — спросил:
— Закурить найдется?
Буянтуев протянул ему кисет и сложенную гармошкой газетную бумагу.
— Как там? — осведомился он.
— Хуже некуда! — зло бросил боец. — Немец с нами не церемонится, под самое дыхало бьет. И до вас доберется…
— Леха! — одернул носатого боец с медалью. — Ты не того… не стращай. Ребята еще необстрелянные. Им бой принимать.
— Да уж видно, пороху не нюхали, — не унимался Леха. — Гладенькие, чистенькие, упитанные. Ты, Михалыч, правду не прячь. Пусть знают, как вражьи танки нас мнут, как самолеты землю пашут. Силища у немцев!
Лошадкин, прищурив серые, вдруг накалившиеся стальным блеском глаза, резко спросил:
— Выходит, конец? Лапки кверху? Шагай, Гитлер, до Урала?
— Кто его знает, может, и дошагает, — рябой окинул Лошадкина снисходительным взглядом, — Ты, что ль, остановишь?
Разговор оборвался тягостным, закипающим молчанием. Нахмурились пулеметчики. Затвердело, вытянулось щекастое лицо Ивана Сикерина. Чазов часто заморгал розовыми ресницами альбиноса. Резче обозначились морщины на крутом лбу старшины Ильина. Цепкие глаза бурята Буянтуева сузились до щелочек.
Первым подал глуховатый бас Чазов:
— По всему видать, не так уж ты и старался на войне-то… Вон у твоего напарника медаль, а у тебя что-то незаметно!
— Обойдусь без побрякушек.
— Побрякушки, говоришь? — Павел Зябликов вплотную подступил к Лехе.
Увидев на груди Павла орден Красной Звезды, тот смутился:
— Ладно, замнем для ясности.
— Нет, не замнем! — горячился побледневший Зябликов. — Слушай, ты, Аника-воин… Мы сюда пришли из Сибири не за наградами. Землю нашу пришли спасать. А насчет медалей… Их дают тем, кто заслужит. Кто в кусты не прячется.
— Панику сеет, — подхватил Сикерин. — Отвести его куда следоват…
— Ребята, — встревожился Михалыч. — Чепуху намолол Леха! Не трус он, не паникер. Танк немецкий намедни его утюжил в окопе, под Корочей. Очумел парень малость, не отошел еще. Правду говорю: дрался он неплохо, из окружения вместе пробивались.
Из блиндажа вышел Булыгин со старшим сержантом.
— Что за шум? — лейтенант посмотрел на меня.
— Да вот… Политбеседу провели, — я кивнул в сторону угрюмого Лехи. — Товарищ затронул острый вопрос. Сообща обсудили, пришли к правильному выводу.
Все заулыбались. И у меня отлегло от сердца. А минуту назад, признаться, досадовал на себя. Кому-кому, а мне, заместителю политрука, следовало первому осадить незнакомого бойца. Да не потребовалось! Пулеметчики сами дали ему достойный отпор. Так оно, пожалуй, и лучше…
Лейтенант Булыгин объяснил старшему сержанту:
— Видите лесок за деревней? Там штаб полка. Предъявите документы, и оттуда вас направят на сборный пункт.
Окруженцы ушли в указанном направлении.
7 июля, в полдень, мы услышали ружейно-пулеметную стрельбу: это открыло огонь наше боевое охранение. Значит, немцы уже на правом берегу Дона.
Кажется, на четвертый день после этого противник сделал первый артиллерийский налет на Покровку. Загорелось два дома. Часть жителей успела эвакуироваться раньше, теперь деревню покидали оставшиеся. Пришел и наш черед идти в боевое охранение — сменить первый взвод. Сопровождать нас поручили ординарцу командира батальона красноармейцу Юрову. Он знал проходы в минных полях, установленных нашими саперами на пойменном лугу. Рисковый парень, отчаянная голова, Юров уже успел сходить в разведку: ночью, вдвоем с другим бойцом, переплыл на лодке Дон и захватил «языка».
Явился он к нам засветло — форсистый, хромовые офицерские сапоги сдвинуты гармошкой. На груди — трофейный автомат, пилотка заломлена на макушку: Юров любил щегольнуть, показать бесшабашную удаль. Невысокий, плотно сбитый, он протиснулся в узкий проход нашей землянки, поморщил нос: