— Нора, а не жилище… Вот комбату мы отгрохали блиндаж! Хоромы. Внутри — все, как у людей: стол, табуретки…
— Куда нам до начальства, — усмешливо съязвил Сикерин. — У нас и труба пониже, и дым пожиже.
В сумерки взвод в полном боевом, миновав опустевшую Покровку, вышел в пойму. Юров, ориентируясь в темноте по каким-то только ему известным меткам, вел нас через луг к берегу Дона.
— Держаться след в след, — предупредил заранее. — Тут мин понатыкано! Чуть в сторону — и поминай, как звали…
Мы шли за ним гуськом, тихо переговариваясь. Несли на плечах наши «максимы», разъятые на две части: станок с катками и ребристый кожух ствола. Увесистый станок больно отдавливал плечи. Поэтому номера расчета периодически менялись ношей. В призрачном лунном сиянии медно отсвечивали кусты ивняка, под ногами мягко пружинила податливая луговая тропка.
Впереди вспыхнула ракета. Юров остановился.
— Теперь — ша, — сказал он негромко. — Языки прикусить, котелками не брякать.
В боевом охранении взвод провел две недели. Днем не высовывались из окопов — с высокого правого берега они хорошо просматривались. Стоило чуть приподняться над бруствером, как тут же немцы били из автомата или пулемета. В связи с этим был определен четкий порядок: в дневное время «максим» устанавливали в дзоте у амбразуры, ночью его выносили в открытую ячейку, выдвинутую ближе к реке. Два других пулеметных расчета, приданные стрелковым взводам, находились на левом фланге боевого охранения. По ночам мы с Булыгиным навещали их. Шли друг за другом метрах в десяти. Лейтенант — с пистолетом в руке, я — с автоматом на изготовку. В любую минуту можно было напороться на вражескую разведку.
Реку часто освещали ракеты с нашей и немецкой стороны, тогда мы падали в траву и замирали, пока ракета не погаснет. Не идешь, а крадешься. Хрустнет под ногой ветка — остановишься, прислушаешься. Вдруг откуда-то из-под земли тихий оклик:
— Стой! Кто идет?
Называешь пароль, спускаешься в окоп к дежурному бойцу.
— Как тут?
— Пока тихо.
Идем дальше. Расспрашиваем стрелков, где и какие огневые точки противника засечены. Добираемся до своих пулеметчиков. Вручаем газеты и письма. Даем короткие наставления.
За время пребывания в боевом охранении наш взвод не потерял ни одного человека! Вроде бы и фронт… И пули свистели… И снаряды рвались… А никакого кровопролития. Такая «тихая оборона», спокойное течение реки, отделявшей нас от врага, видимо, усыпили тревожное чувство, которое мы испытали поначалу, оказавшись на переднем крае. С таким настроением мы и вернулись в первых числах августа из боевого охранения в свои окопы в Покровке.
Назавтра, с утра, в роту пришел комиссар батальона Колчин и приказал Ходаку собрать пулеметчиков в колхозном сарае, заслоненном от наблюдения противника рядами домов. Лицо у комиссара — необычно напряженное, в глубоко посаженных темных глазах — строгость, полные губы — сжаты. «Чего это он сегодня такой хмурый, не похожий на себя?» — забеспокоились все,
— Тихо, товарищи! — Федор Парфенович вынул из планшетки бумагу. — Слушайте приказ номер 227…
И начал читать приглушенным голосом, с паузами:
«…После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территорий, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик… Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год… У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину… Пора кончать отступление… Ни шагу назад!.. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности…»
Суть этого документа и теперь потрясает. А тогда, в сорок втором, суровая прямота его ударила по самому сердцу. Мы слушали комиссара и в какие-то минуты начисто освобождались от закравшейся в нас успокоенности. Каждый всем своим существом еще и еще раз осознавал, какая смертельная опасность нависла над страной.
Это был час отрезвления от временного благодушия. И очень кстати: нас ждал Коротояк.