— Молодец! — обернулся к Браудэ. — Заготовьте, Борис Семенович, представление, как договорились. К высшей.
Замполит Алдатов, улучив минуту, отвел Кибаля в сторонку, оглядел замызганную в грязи фуфайку и снял с себя шинель.
— Надевай. Не положено герою в таком виде.
Иван было заартачился, однако Николай Николаевич настоял на своем.
Шинель была великовата, но источала какое-то домашнее, родное тепло.
Все мы — человеки
Букринский плацдарм уже не расширялся, а бои не утихали, и мы несли потери в людях.
В первых числах ноября наведался я на передний край, в свою вторую пулеметную роту, чтобы поздравить, с наступающим октябрьским праздникам товарищей, с которыми начал войну. Знал: немного осталось в роте тех, кто с Дона пошел вперед, но не ожидал, что найду лишь одного давнего знакомого — старшину Ильина…
Николай Дмитриевич, хлебосольный сибиряк, обрадовался, провел меня в свою землянку, вскрыл американскую консервную банку, стал угощать розовыми, сочными заморскими сосисками. А рассказывая, кто из наших общих знакомых ранен или погиб, Ильин помрачнел, резкие морщины на лбу сдвинулись гармошкой.
— Один я из абаканского состава остался, — горестно заключил он. — Как-то подсчитал: после зимнего наступления с Дона рота потеряла треть состава. В боях на Курской дуге повыбило больше половины. А тут, на плацдарме, из абаканцев только я уцелел. Да и то потому, что перед форсированием Днепра угодил в медсанбат — малярия скрутила. Две недели провалялся! А сюда пришел — вместе с ротным пришлось писать похоронки, уточнять списки раненых.
Как тяжело было сочинять родным погибших такие скорбные письма! Доводилось и мне этим заниматься…
Читаю в своем дневнике краткую пометку: «Умер от ран мой друг старший лейтенант Коля Обливанцев. Послал черную весть его жене.»
С Обливанцевым виделись за неделю до его. ранения. Я всегда исподволь любовался Николаем, дивился, как щедро одарила его природа. Будто тонкий ваятель потрудился! Все в нем было классически правильным, привлекательным: высокий рост и стройный стан, филигранно отточенное красивое лицо, светлые, почти льняные, вьющиеся волосы. И девичьи васильковые глаза. По таким красавцам девчата сохнут.
Минометная рота Обливанцева переправилась на Букринский плацдарм во вторую ночь и с утра 26 сентября дала первый залп по оврагу у села Балык, где накапливались для контратаки гитлеровцы. Точный огонь минометчиков сорвал намерение противника нанести фланговый удар по нашему батальону, наступающему на село.
Обычно батальонные минометчики располагались в ближнем тылу подразделений переднего края. Здесь же на узком вначале плацдарме, тыла, по существу, не было. Рота Обливанцева установила минометы в неглубокой выемке песчаного карьера. Сюда залетали не только снаряды и мины, но и пули здесь порой посвистывали.
Когда огонь усиливался, минометчики укрывались в ровиках. Однако отсиживаться долго не приходилось: враг наседал, атака следовала за атакой, и расчеты вновь и вновь бросались к своим минометам.
К вечеру были израсходованы все мины. И, как бы почувствовав это, около двух взводов немецких автоматчиков, прорвав жиденькую линию обороны наших стрелков, устремились к позициям минометчиков. Старший лейтенант Обливанцев поднял роту в штыки. В рукопашном бою она обратила автоматчиков в бегство, уничтожила около двадцати фашистов, захватила их оружие.
В последующие дни ожесточенных боев на плацдарме Обливанцев находился в основном на НП, в окопах пехотинцев, корректировал стрельбу роты. Порой гитлеровцы подбирались так близко, что нужно было вызывать огонь наших минометов на себя.
После одного такого боя Николая сменил на наблюдательном пункте другой офицер, и Обливанцев вернулся на огневую позицию. Здесь я с ним и встретился. Перед старшим лейтенантом, раздетым по пояс, стоял боец и поливал из котелка. Коля, покряхтывая от удовольствия, смывал пот со своего упругого, жилистого торса, плескал воду в лицо, заметно потемневшее, прокопченное.
— Баньку устроил? — здороваюсь с ним.
— Банька — там, на «передке», — весело откликается Николай, вытираясь вафельным полотенцем. — Да еще какая! С парком!
Устраиваемся у порога землянки на ящиках от мин, и Обливанцев рассказывает, как неистово лезут на наши рубежи гитлеровцы, рассказывает о танковых атаках, о бомбежках. Спрашиваю:
— Страшно было?
Обливанцев смотрит на меня удивленно, смеется.
— Весело было!
Потом грустнеет лицом, васильковые глаза его хмурятся.
— А ты бы поверил, если бы я сказал, что в таких передрягах не было страшно? Так вот, всякому, кто скажет, что он в бою совсем не испытывает страха, можешь прямо сказать: «Кривишь душой, братец!»