Дождались темноты. Опираясь на плечо ординарца, подпрыгивая на одной ноге по скользкому, залитому водой льду, Кибаль перебрался через реку.
В недавнем письме я запросил Ивана Андреевича, не помнит ли он фамилии ординарца? Он ответил: досада берет, никак не могу вспомнить. А звали — Сергеем… Столько лет прошло!
Из писем
19 февраля.
Что с тобой, почему ты часто болеешь, старушка моя? Надо беречь себя. Утомилась от работы? Не усердствуй чрезмерно, побольше на свежем воздухе будь, физкультурой займись.
Вот уже третий мой солдатский год я, кроме как насморком, ничем не болел. А ведь где только не бываешь — и под дождем, и на холоде, часто спим под открытым небом — ничего не берет. От мигрени моей студенческой и след простыл. Солдат ходит на краю жизни и смерти, о здоровье не думает, поэтому, вероятно, и не болеет.
29 февраля. Ты спрашиваешь, не устал ли я, какое настроение. А вот такое:
Есть закон от дедов и отцов,
С ним идем мы на врага и ныне:
«Лучше пасть в сраженьи мертвецом,
Чем увидеть Родину рабыней!»
Есть слова, что в песне нужно петь,
Лозунг дней стального поколенья:
«Лучше стоя гордо умереть,
Чем живым остаться на коленях!»
Мы идем на подвиг и на смерть,
Мужество солдатское простое:
Чтобы Родина могла цвести и петь,
Умереть в бою, ей-богу, стоит!
2 марта.
Твои письма я хотел бы сохранить, они для меня дороги. Но это невозможно. Два раза мне пришлось их сжечь, еще в 42-м году, когда было трудно, и я не надеялся на свое благополучие. Представь себе: солдат сжигает письма любимой, а рядом фрицы лезут, и он оплакивает письма в то время, когда сам вот-вот может стать трупом…
Когда-нибудь художник нарисует такую картину, и мы, уже старики, всплакнем над ней.
Из дневника
28 февраля. Ст. Полонная, Каменец-Подольской области. Сюда стянуты такие силы пехоты и артиллерии, что фашистам придется туго. Сегодня был в полках. Пушек наставлено — тьма. И «катюши» подтянуты.
1 марта. Наступление еще не началось. Погода испортилась, а немцы сегодня бомбили.
В газетах приятные новости о финских мирных заигрываниях. Только что из этого получится? Нас, солдат, радует всякий намек на мир. Чертовски хочется остаться живым и хоть одним глазом взглянуть на то будущее, за которое проливаем кровь.
А Черчилль сомневается в том, что война закончится в этом году. Как они, англичане и американцы, много болтают и мало делают! Умышленно тянут резину со вторым фронтом. Стыдно печатать сообщения об их действиях в Италии. Воины читают газеты, иронизируют: «Все патрулируют союзнички. Мы скорее дойдем до Берлина!»
По нашим окопам гуляют частушки:
Где их долго черти носят,
Фронт второй пора открыть.
Речи Черчилль произносит:
«Как-нибудь» и «может быть».
Шлет Америка тушенку
И поет на тот же лад:
«Бейте Гитлера в печенку!
Дайте фюреру под зад!»
7 марта. 4 марта приехал на машине в деревню Березин, где намечался прорыв. В 8.30 началась артподготовка. Десятки «катюш», сотни орудий заговорили сразу, и этот ад продолжался час. Представляю, как «скучно» было фрицам!
Затем полки пошли вперед. Лазили по немецким траншеям. Со мной был комсорг Бабушкин.
Ты с нами, Павка!
Полонная, Шепетовка… Легендарные места! Здесь ходила в сабельные атаки конница Буденного, закалялась сталь Павки Корчагина.
— Вот уж не думал, что попаду сюда, — говорит лейтенант Бабушкин. — Почитать бы сейчас бойцам на Привале Николая Островского…
Мы идем по окопам, из которых только что выбили фашистов, заглядываем в блиндажи — ладные, аккуратно сработанные. Что за народ эти немцы! И здесь, на переднем крае, они умудряются быть домовитыми. Их бункеры уютны и ухожены. Стены оклеены иллюстрациями из журналов — в основном, правда, обнаженные красотки. Но ни разу, ни в одном блиндаже не попалась книга.
Ранцы убитых немцев тоже добротные — из телячьей шкуры, атласной шерстью наверх. В них всякое добро: консервы, кофе, шоколад, шматки сала, губные гармошки. А книг — нет…
— Да, не мешало бы достать где-то Островского, — повторяет Бабушкин навязчивую мысль. — У вас в редакции случайно не найдется?
— К сожалению, нет. Свяжись с дивизионным клубом. Может, там есть.