Шли вперед — грудь нараспашку, открыто, валом. Сибиряки! Крепкие парни, таежники, чалдоны! Шли не пригибаясь, прямо на пули врага. И падали.
Теперь-то я понимаю, и сердце кровью обливается: шли красиво, лихо, но неразумно. Зачем так — в лоб? Почему не перебежками, по-за домами, по канавам? Цепи атакующих редели, немцы косили их под корень, как траву…
Наш «максим» разогрелся, вода в кожухе закипела. Мы с Сашкой, меняясь местами, вели огонь через головы наступающих по ощетинившейся улице на бугре. Отбрасывали опустошенные коробки, ставя на их место новые.
Батальон все-таки выбил немцев с той улицы. Но какой ценой!
Пора и нам сменить позицию. Зябликов принес из подвала новые коробки с патронами. Лейтенант Булыгин приказал выдвинуться к белому домику с обвалившейся крышей. Сносим пулемет вниз. В распахнутых настежь дверях подъезда обдает едкой гарью, запахом дыма и еще чем-то незнакомым, приторно-кислым.
Немцы ведут беглый артиллерийский огонь по улицам, снаряды и мины рвутся то на мостовой, то где-то вверху, на крышах домов: оттуда летят куски кровельного железа, обломки балок, кирпичи. Пули, ударяясь о каменные стены, с визгом рикошетят.
Сперва надо проскочить грохочущую улицу, потом — дворами, пустырем — на подъем, к бугру. Надо…
Автомат за плечами. Коробка с лентами в одной руке. Другой, как и Шадрин, берусь за потеплевшую дугу «максима». Бегом пересекаем улицу, пулемет за нами тарахтит катками, подпрыгивает на выбоинах. Узким проулком, через дворы выскакиваем к сараю, падаем у дощатой стены: все-таки прикрытие! Переводим дыхание. Зябликов пилоткой стирает со лба крупные бисеринки пота.
Теперь — открытый пустырь, поросший репейником, крапивой. Усохшие стебли бьют по ногам, цепляются за пулемет. Близкий разрыв снаряда кидает нас наземь. Отползаем, скатываемся в кратер огромной воронки от авиабомбы. Пулемет переворачивается на бок.
Душит омерзительный пряный запах — на дне воронки лежит навзничь невероятно вздутый труп гитлеровца. Этот тошнотворный запах вмиг выбрасывает нас из воронки, неотвязно преследует, пока мы вновь не падаем от очередного разрыва поблизости.
Наконец, достигаем белого домика, устанавливаем «максим» под углом фундамента. Подоспевший Булыгин ложится рядом.
— Так, — говорит лейтенант. — Нужно ближе к стрелкам. Сейчас уточню. — Он перебежками удаляется к следующему ряду домов, в сторону маслозавода. Правее нас пересекает огород расчет Сикерина, скрывается за изгородью палисадника.
— А вот и Несгибаемый, — произносит Павел Зябликов.
Так у нас прозвали Лубсанова. Он идет вразвалку — прямой, с кожухом пулемета под мышкой. За ним сутулится Чазов, мелко семенит низенький Буянтуев. Они приближаются к дому левее нашего.
Кличку Несгибаемый Лубсанов получил за свою долговязость и за то, что не умёл нормально нагибаться. Он как бы переламывался в поясе пополам, а спина оставалась прямой. Это странное его свойство породило в роте шутливое выражение: «Окапываться по Лубсанову». То есть настолько глубоко, чтобы он мог пройти по траншее не сгибаясь.
Впрочем, и по характеру Лубсанов был несгибаем. Упрямство его удавалось преодолеть только спокойному, сдержанному командиру взвода. Да Буянтуеву, когда тот что-то выговаривал земляку по-бурятски…
Лейтенант Булыгин вернулся, и мы сделали еще один бросок вперед. Стрелковые роты готовились к штурму маслозавода. На этот раз расчет приспособил под свою позицию ячейку, оставленную гитлеровцами. Били короткими очередями по чердаку, где обнаружил себя вражеский пулемет, по темным фигурам, перебегавшим улицу. Теперь наши стрелки пошли вперед не в рост, а короткими перебежками: первый урок не прошел даром.
Бой за маслозавод продолжался больше часа. И объект этот, расположенный на господствующей над городом возвышенности, мы отбили у немцев.
Следующий день они почти непрерывно контратаковали, пытаясь вернуть маслозавод. Однако потеснить наш батальон так и не удалось. Ни артиллерия, ни бомбежка не помогли, хотя потери в людях у нас росли.
Продолжалось это одиннадцать суток. На наших глазах город превращался в развалины. Связь с левым берегом, доставка боеприпасов, эвакуация раненых осуществлялись только в ночное время, так как днем переправа находилась под непрерывным обстрелом и бомбежками.
В первые две ночи мучился без сна. Отдежуришь у пулемета, приткнешься в углу подвала или в щели, но не успеешь сомкнуть глаз — начинается пальба. Вскакиваешь, ждешь команды и опять окунешься в недолгий сон. На третью ночь природа взяла свое: опрокинулся в глубокий сон, да так крепко, что не слышал ни пулеметной перестрелки, ни разрывов снарядов. Попривыкли мы уже к этому — засыпали там, где доводилось прилечь.