— Видать, не засекли, — отметил Павлюк.
— Значит, можно продолжать охоту?
— Ни. На сегодня хватит. Засечь могут. Тогда другую позицию придется подыскивать.
— У вас ведь их несколько.
— Верно. Но и эта послужит до поры до времени. Через три-четыре дня снова сюда наведаюсь.
До вечера было ждать да ждать. Я расспрашиваю Павлюка о том, как он стал снайпером, о приемах охоты. Покуривая козью ножку, он неторопливо посвящает меня в секреты своей опасной солдатской работы.
— Снайпером я стал, можно сказать, от злости. Все началось с того, что немецкий снайпер тяжело ранил нашего командира взвода. На Днепре это было. Обозлился я, пришел к командиру роты. Так, мол, и так, товарищ лейтенант, хочу быть снайпером. Дайте мне винтовку с оптикой. Командир спрашивает: «Когда-нибудь стрелял из снайперской?» Нет, говорю, но научиться можно. «Ладно, — пообещал ротный, — просьбу твою выполню».
Через два дня вызывает меня и вручает. Рассказал, как с ней обращаться, как прицелом пользоваться. Пошли вместе в овраг, поставили доску. Раз стрельнул — мимо. Второй — опять не попал. «Не падай духом, — ободрил лейтенант, — тренируйся, получится».
Пять дней ходил в овраг, всю доску в щепки разбил, но стрелять без промаха научился. С тех пор и началась моя охота…
— У вас на счету более сотни фашистов, — любопытствую я, — а какой из них самый трудный? Какой запомнился больше?
— Одинаковых мало. Разные они, фрицы. Один сам на мушку прет, другой шукае, як тебе на прицел взяты. Об одном таком век не забуду.
Павлюк разглаживает свои пышные усы. С продолжением рассказа не спешит.
— Да. Был, значит, такой случай… Вызывает меня начштаба полка, говорит: «На участке третьего батальона распоясался фашистский снайпер. Щелкает наших, стерва. Уйми его!»
— Ну и как? Уняли?
— Легко сказать! Он сам меня чуть не спровадил на тот свет…
Почти две недели охотился Павлюк за тем снайпером. Настоящая бестия — хитрый и осторожный. Только Роман выследит его, а он уже в другом месте объявляется: то под крышей сарая, то под старой скирдой. Думал-думал Павлюк, как объегорить того хитреца, и пришел к выводу: гоняться за ним бесполезно. Пусть он сам за мной погоняется. И взял под контроль позиции противника. Укладывает тех, кто попадет под руку. Да с каждым днем побольше. Расчет Павлюка оправдался. В какой-то день он почувствовал, что за ним установлена персональная слежка.
Раньше как было? Подстрелит Роман фашиста, с вражьей стороны в ответ пулеметы застрочат, мины летят с подвыванием. А тут совсем другое. Никакого шума: только вжикнула пуля у самого виска Павлюка, аж жаром обдала.
— Сантиметром бы левее — и поминай как звали! — Роман снова берется за кисет. — Ну, кажу соби, теперь ты у меня, гансик, на крючке. На другий день попросил у командира роты солдата, посадил его в свой вчерашний окоп. Показал, как каску на лопатке высовывать. А сам — в соседнюю роту, приладил для наблюдения ячейку. Клюнул-таки немец! Раз пальнул по пустой каске, другий… А мне бильш и не треба. Вспышка выстрела, оптика на солнце блеснула. И где, думаешь, той снайпер устроился? На нейтральной полосе стоял подбитый танк. Под ним-то и свил гнездо немец. Тут я его и накрыл…
Разогрелся ясный погожий день. Солнце застыло в зените, и даже в нашей с утра прохладной ячейке стало припекать. Меня одолевала дремота. Сквозь слипающиеся веки вижу: Павлюк привстал, склонив голову к плечу, прислушивается, щурит глаза.
— Пиу-пиу-пиу, — доносится до моего слуха.
— Птаха! — дивится снайпер. — Яка маленька та гарненька… Тю-тю-тю…
Над окопом, в кустах, прыгая с ветки на ветку, тоненько попискивает серенькая пичуга.
— Куда ж тебя занесло, серденько, — ласково разговаривает с пичугой Павлюк. — Лети отсюда, лети!
Оборачивается ко мне:
— Туточки даже мыши сховались в норы, а она… Ну что ты, что ты сюда залетела?
— Пиу-пиу-пиу, — беззаботно отвечает птаха.
Где-то справа от нас затараторил «максим». Ему ответил скорый перестук немецких автоматов. И тут же ближе к нам прогрохотал разрыв снаряда. Пичуга же, вспорхнула и трепетным комочком полетела над самой землей в сторону немецких позиций.
— Куды ж ты, глупенька! — негромко прокричал ей вслед Павлюк. Постоял, покрутил свой пшеничный ус и сел рядом со мной. Грустно обронил: — И колы ж вона кончится, война-то…
Из засады мы вернулись вечером.
Когда я рассказал об истории с «риббентропкой» в редакции, раздался дружный хохот. Редактор сам предложил упомянуть меткое словцо снайпера в репортаже о засаде. Так я и сделал. Читатели в полках потешались над министром фашистской Германии, обретшим, с легкой руки Романа Павлюка, иное значение. Перед очередным наступлением в окопах гуляла веселая фраза: «Поддадим Гитлеру под риббентропку!»