Из дневника
11 сентября. Тяжело ранен мой лучший друг Ванюшка Потехин. Страшно за него. Это не парень, а золото. Самый близкий мне человек здесь. Завтра еду к Ивану в медсанбат.
26 сентября. Все же война скоро кончится. Что она дала мне? Если останусь жив, то за плечами у меня большая жизненная школа. Здесь, на фронте, я по-настоящему полюбил Родину, проникся гордостью за свою многострадальную, талантливую, богатую матушку-Русь. За нашего солдата-богатыря, за прекрасную, добрую душу русского человека, за этих Ильев Муромцев, Добрыней Никитичей и даже за простодушного Иванушку-дурачка. Народ в этой войне окреп духовно, сплотился, просветлел. Общее горе как бы влило в нас новые силы и возможности.
Вот здесь, на чужой земле, особенно остро ощущаешь прекрасный русский дух, советский характер… Здесь мы, солдаты, глубже поняли и оценили широкую нашу натуру. Теперь я совсем иначе понимаю гоголевскую «тройку», пушкинские стихи, тургеневские березки, репинских бурлаков.
Из писем
14 октября. Только что вернулся с передовой линии. Там, в окопах, у меня много верных друзей. Когда прихожу к ним, они прежде всего требуют от меня «новенького», т. е. стихов, и тут же переписывают понравившиеся. Они читают мне письма своих любимых, делятся самым сокровенным. Вчера и мне пришлось прочитать им несколько твоих писем.
Получилось так. Завязался разговор о девушках и женщинах. Некоторые сетовали на падение нравов во время войны, на то, что женщины верны только на словах, а в действительности изменяют нам в тылу. Я, отстаивая честь прекрасного пола, горячо доказывал, что не все женщины такие, большинство терпеливо ждут нас. Один из моих оппонентов вдруг спросил:
— А ты веришь своей?
— Верю.
— Напрасно!
Я достал из сумки твои последние письма и прочел вслух. Слушали внимательно, и всем понравилась твоя искренность и сердечность. Мои «противники» были разбиты наголову, и по твоему адресу посыпались комплименты: «Да, эта любит!», «Тут настоящая любовь!», «Ей, конечно, можно верить».
Так я отстоял честь наших девушек.
…Ты спрашиваешь об Иване Потехине. Сейчас он лечится во Львове. Получил от него письмо. Положение у него серьезное. Угроза ампутации ноги еще не отведена. Страшно за него. Мы полюбили друг и друга, и я познал с ним настоящую дружбу…
Комсорг Потехин
До войны Иван Потехин работал в газете в Улан-Удэ. И здесь, на фронте, сотрудничал в нашей «дивизионке»: приносил в редакцию заметки и очерки о героях, заходил просто так — «посудачить с братьями газетерами». Всегда ироничный, с неисчерпаемым запасом мягкого юмора.
— Послушай, Иван, написал бы ты для нас юмореску. У тебя получится! — сказал я ему как-то.
— Нет. Юморесок не пишу. Дал себе зарок на веки вечные.
— А что так?
На лице Потехина — кислое выражение: не то улыбка не то нарочитое разочарование.
— Видишь ли… Случилась со мной в кои-то поры одна история. Настрочил я эту самую юмореску. Газета наша, улан-удэнская, тиснула ее. А некоторое время погодя в одном центральном журнале критик-литературовед разделал меня под орех. Поделом, конечно. Поспешил редактор с моей юмореской. Но самое забавное даже не в этом. Поехал я вскоре поступать в факультет журналистики Свердловского госуниверситета. И, представь себе, встречаюсь на экзаменах с этим маститым критиком…
Иван выдержал паузу, хлопнул себя ладонью по колену.
— Умора, да и только! — в прищуренных серых глазах мечутся смешинки. — Смотрит критик на меня как-то загадочно и вопрошает:
— Это вы — Иван Потехин?
— Я.
— Из Улан-Удэ?
— Оттуда.
— Да, — озадаченно произносит мой экзаменатор. — А я-то, а я-то… Совсем другим вас представлял.
— Каким же?
— Ну, Иваном Петровичем или Иваном Михалычем. Солидным борзописцем. И отхлестал. Извини, Ванюшка!
Я часто бывал в стрелковом батальоне у комсорга Потехина, а позднее — в артиллерийском, полку, куда его перевели. Видел его в деле. Любимец бойцов, он подкупал простотой и доступностью. К нему солдаты шли со своими радостями и горестями, открывали перед ним сердца.
Смуглое, обветренное лицо Потехина редко бывало нахмуренным, а выразительные серые глаза — грустными. В любой обстановке, даже в самые опасные минуты, это лицо озаряла сдержанная улыбка, и она ободряла окружающих.
Он всегда был подтянут, жизнерадостен. Природа ли осчастливила его таким даром, или Иван сознавал, что на него всегда обращены внимательные взгляды тех, кого он звал на подвиги, и что оптимизм, уверенность — тоже своего рода оружие, нужное бойцам, как автомат и пулемет?