— Ясно дело, — боец, что постарше, глянул на Ивана с некоторым недоумением. — Оружия у нас теперь поприбавилось. И автоматов, и пулеметов. Танков и самолетов не меньше, чем у немцев.
— У фашистов оружие не хуже, — сказал Потехин.— И, как вы верно заметили, воевать они не разучились. Так почему же мы бьем их в хвост и в гриву, заставляем драпать?
Пожилой солдат повел плечом, усмехнулся:
— Азбука, товарищ комсорг. Вот для него, для Борьки зеленого… Мы за свою землю бьемся, за родимую. А они, каты, позарились на чужое.
— В том-то и вся суть, — воскликнул Иван. — За нами правое дело, справедливость. Потому мы и сильнее.
Еще одна встреча с комсоргом Потехиным.
…В только что освобожденном Пирятине горели подожженные гитлеровцами дома. На улицах виднелись тела расстрелянных фашистами горожан: мужчин и женщин, стариков и детей. Слышался надрывный плач их родственников.
Уставшие, измотанные в боях солдаты и командиры батальона шли по дымным улицам. На площади объявили привал. Бойцы расселись прямо на мостовой. Потехин обходил роты. И я не узнавал Ивана. Глаза горели, на впалых щеках ходили желваки. Голос отдавал звонким металлом:
— Видите, что натворили эти звери? Смотрите, смотрите. И запоминайте. Никакой пощады фашистским извергам.
Нет, это не был митинг. Но сила слов политработника оказалась такова, что вызывала в ответ взрыв негодования.
А через несколько минут батальон двинулся дальше на запад. Шел он быстрее, чем раньше.
Запал, в мою память эпизод, который раскрывает характер Ивана Потехина с иной стороны.
На Сандомирском плацдарме артполк, где Потехин в то время был комсоргом, остановился на привал в деревне Добра. Мы с Иваном находились в одной из батарей, замаскировавшей пушки в подворном саду крестьянской дома. Группа артиллеристов с котелками села обедать, подложив под себя в качестве сиденья перевернутое корыто. Пригласили и нас перекусить.
В самый разгар обеда в саду появилась хозяйка — старая полячка в черном одеянии — и потребовала освободить корыто. Она объяснила, что ей надо кормить свиней. Наши солдаты возмутились. Вижу, и Потехин переменился в лице, побледнел. Он резко встал и твердо сказал хозяйке:
— Сначала мы пообедаем, потом — ваши свиньи!
Что-то ворча себе под нос, старуха ушла в дом. Видя, что оскорбленные артиллеристы продолжают роптать и возмущаться, Иван, не менее их задетый выходкой хозяйки, успокоительно заговорил:
— Не шумите, ребята. Что с нее взять? Частнособственническая психология. Темнота, отсталость.
— Но мы ведь за них жизни кладем! — послышалось в ответ.
— А как нас встречали поляки в Ниско, Развадуве? По-братски, радостно, с букетами цветов, со слезами. Не придавайте значения! Темная старуха: дальше своего корыта ничего не видит…
На Сандомирском плацдарме, за Вислой, 10 сентября 1944 года провел свой последний бой фронтовой политработник Иван Потехин.
…Пошли в атаку вражеские танки. Комсорг артполка старший лейтенант Потехин в тот час находился на батарее, что стояла на самом острие наступления врага. Нет, комсорг не приникал к прицелу пушки, не подавал снарядов. Но он был рядом с теми, что не дрогнули. Вражеская атака провалилась. На заросшей бурьяном поляне дымились четыре танка с белыми крестами на бортах.
Может быть, назавтра Потехин пошел бы в другие батареи, чтобы рассказать о мастерстве и мужестве героев дня. Наверное, так бы оно и было, если бы при возвращении Ивана в штаб полка возле него не разорвался немецкий снаряд…
В медсанбат его доставили в тяжелейшем состоянии. В левом бедре осколок выбил восемь сантиметров кости. Началась гангрена. Врачи боролись за жизнь комсорга. Не было консервированной крови. Медсестра Мария Дивановская дала для Ивана 400 граммов своей крови. Гангрена была приостановлена.
Зеленый, выцветший шатер большой санбатовской палатки раскинулся на окраине деревни, в небольшой рощице, прикрывшись кронами кленов. Под ногами шуршали опавшие багровые листья, похожие на гусиные лапы. Иван лежал под серым солдатским одеялом, без кровинки в лице. И улыбался, пытаясь скрыть от меня, как ему худо.
— Вот она, война-то… И здесь, на койке, — бой. Жестокий и кровавый, — помолчал, прикрыв усталые веки. – Не пришлось бы обзаводиться протезом… Завтра эвакуируют в тыловой госпиталь… Я напишу… Удачи тебе! Дойди до Берлина.
Он прислал письмо из Львова. Буквы разбегались по листку, прихрамывая, перекашиваясь. Листок посередине рваный, на нем бурые пятна.
«Пишу, лежа на спине… Оказывается, осколок, который поломал мне ногу, сначала прошел через мою полевую сумку, пробил все, что там было, в том числе и рукопись твоих стихов, посвященных мне, — «После войны здесь будет тишина». Конечно, случайность, но выглядит символически: твое поэтическое вдохновение, навеянное нашей дружбой, полито моей кровью обильно… Помни, дело прочно, когда под ним струится кровь.