Мы слушали, завороженные, оцепеневшие. К нам, в окопы, пришла песня, глубоко созвучная настроению каждого. Трепетная, залетевшая невесть откуда, она была про нас. Какая потрясающая правда!.. До любимой далеко-далеко, а до смерти — всего лишь четыре шага…
В тот же вечер мы разучили эту, ставшую вскоре знаменитой, сурковскую песню «В землянке». Не только разучили, но и переписали в письмах своим невестам и женам.
Много лет спустя, раздумывая над тем, что мы пели на фронте, я открываю некую закономерность, свою причинность в том песенном ряде, который нас сопровождав от рубежа к рубежу. Он менялся в соответствии с тем кто и когда пел.
Наша дивизия формировалась в Хакасии, в основном из сибиряков. И по дороге на фронт из товарных теплушек слышались преимущественно народные песни «Ермак» («Ревела буря, дождь шумел»), «Славное море — священный Байкал» и даже «Бежал бродяга с Сахалина». Сибиряки-солдаты пели эти песни и на Дону, и на Курской дуге.
Но по мере того, как дивизия теряла бойцов, и на смену им приходили новые, теперь уже украинцы из освобожденных районов, менялся и песенный набор. На марше часто можно было слышать, как над походной колонной струилась звонкая и в то же время печальная стародавняя украинская:
Ой ты, Галю,
Галю молодая.
Пидманулы Галю,
Забрали з собою…
Кажется, вовсе не строевая песня. И содержание ее не ко времени. Но как сказать… Ведь песню-то пели сумские, харьковские, полтавские мужики и парубки. Сколько их дочерей и сестер, невест угнал Гитлер на каторгу в неметчину! И тосковали солдаты по своим Галям и Ганночкам: выживут ли на чужбине, дождутся ли вызволения?
Как-то на Днепровском плацдарме я возвращался с переднего края. Шел к тому месту, где располагалась оперативная группа штаба и политотдела дивизии. Здесь, в основании крутого каменистого обрыва, были вырыты норы-землянки, устроены блиндажи, приютившие штабную братию.
Смеркалось. С Днепра наплывал слоистый туман. Нахоженная тропка тянулась по самому берегу. Слышно было, как вода играла в прибрежной гальке. И вдруг…
Я остановился, замер. От обрыва доносилась песня. Два сильных голоса — тенор и бас, сплетаясь, выводили знакомое, хватающее за душу:
Сонце нызенько,
Вечир близенько,
Спишу до тебе,
Лечу до тебе,
Мое серденько…
Кто-то включил радио? Нет, это живые голоса. Манят и притягивают…
Я подошел ближе и увидел поющих. Они сидели друг против друга у входа в землянку. А около них разместились полукругом десятка два солдат и офицеров.
— Кто это? — спрашиваю политотдельца майора Тихонова.
— Статилко и Монжаренко.
Так я впервые услышал наших «соловьев», как их все называли, — командира дивизионной разведроты капитана Статилко и старшину Монжаренко. Ах, дьяволы, как они пели! Может быть, именно слушая их частые «концерты», я полюбил неповторимые украинские песни — веселые и грустные, раздумчивые и озорные.
Конечно же, награды, густо теснившиеся на гимнастерках Статилко и Монжаренко, получены были не за песни, а за дерзкие вылазки на вражеские позиции, за «языков», которых разведчики приводили в штаб.
Когда дивизия стояла в длительной обороне или перебрасывалась во второй эшелон, у нас оживала художественная самодеятельность: проводились смотры, организовывались концерты. Собирали они всегда людную и благодарную аудиторию. Пляски, хоровое и сольное пение, чтецы-декламаторы, баянисты, даже акробаты — нет, не бедна была программа таких концертов! И вели их наши собственные остроумные конферансье, вроде знаменитых Тарапуньки и Штепселя.
Выступления Статилко и Монжаренко неизменно пользовались огромным успехом. Зал (лесная поляна, овраг, колхозный сарай) всегда аплодировал им дружно, вызывал на «бис» Особенно нравился всем в их исполнении дуэт из «Запорожца за Дунаем»:
Ластивко, моя прекрасна,
Серию радисный ней час.
Ты на вик моя кохана,
Смерть одна разлучить нас.
Слушая певцов, многие грустнели лицом. Но тут выходили наши веселые ведущие и дуэтом объявляли:
— «Ария фюрера»! Исполняет сам бесноватый.
На сцену выбегает, дергаясь, паясничая, немецкий ефрейтор: в пробитой каске, покатый лоб наискосок пересекает клиноподобная челка. Певец хватается за сердце и жалобным голосом поет:
Мне тоска заела душу:
На победу мало шансов.
Гонят русские на суше
Наших фрицев, наших Гансов…
Исполнив «арию» под взрыв аплодисментов и хохота, «фюрер», спотыкаясь, ковылял со сцены.