В одном из наших батальонов воевал замполит капитан Аполлон Палавандашвили — человек широкой натуры и заядлый песельник. Придешь к нему, бывало, он усадит и начинает упрекать:
— Ай, не харашо! Давно не был, совсем забыл.
И с кавказским гостеприимством начинает угощать всем, чем богат.
— Извини, кацо. Шашлык — нет, чебуреки — нет. Кончим фашиста, приезжай ко мне в Тбилисо. Гулять будем, пить будем!
— Спой, Аполлон.
Палавандашвили не надо упрашивать.
— А что спеть? Знаю, знаю — «Сулико» хочешь.
И он протяжно, звонко поет «Сулико» по-грузински, потом по-русски. Увидев, что слушатель пригорюнился, затосковал о своем, Аполлон «меняет пластинку».
— Слушай другую, веселую.
Кусок, кусок, облак идет
Высоко небеса.
Запечатан письмо несет
Ат любовниса…
Не знаю, что означала эта бессмыслица, пропетая с пародийным грузинским акцентом, но она всегда вызывала у нас смех. На это и рассчитывал Аполлон.
Песня пелась не только на привале, на марше, в землянке. Случалось и так, что она шла с бойцами в атаку.
…На Сандомирском плацдарме батальон получил приказ: ночью провести разведку боем. За неделю до этого личный состав, находясь на отдыхе, посмотрел новый кинофильм «Два бойца», по траншеям пронеслось негромкое: «Вперед!». Застыли, насторожились в черном небе звезды. Затих, притаился в жухлой, некошеной траве ветерок. Цепи батальона темными силуэтами, в рост, пошли навстречу огню. И тут кто-то на правом фланге вполголоса запел:
Темная ночь,
Только пули свистят по степи…
Песню подхватили, она поплыла по цепи с правого на левый фланг.
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают…
Батальон ускоряет шаг, песня нарастает, захватывает всех, гудит над полем вызывающе дерзко:
Смерть не страшна,
С ней не раз мы встречались в степи…
Вот и сейчас
Надо мною она кру-жит-ся…
Немцы как загипнотизированные, молчали, не понимая, почему, откуда надвигается эта приглушенная мелодия. И лишь когда атакующие были совсем рядом, спохватились: ночь взорвалась грохотом и огнем, срубила песню. Но наши уже ворвались в немецкие траншеи.
Еще об одном случае на Сандомирском плацдарме. Он не забудется до конца моих дней.
…Санитары несли на носилках раненого. Узкий ход сообщения вывел их в лощину, к одинокой раките. Поставили носилки под деревом, чтобы передохнуть. Здесь с ними я и встретился.
На носилках лежал рослый, белобрысый артиллерист. Вместо рук — культяпки, сквозь бинты проступает кровь. Живот тоже перебинтован. Из-под смятой, завернутой гимнастерки виднеется полосатая матросская тельняшка. Раненый в забытьи, тяжело стонет.
— Кто это?
— Жорка-одессит… Не донесем, наверно. Осколок в полости живота..
— Тельняшку с самой Одессы бережет. Надевал, когда шел в бой.
Раненый открыл глаза. Повел головой, увидел меня. Одеревеневшими, белыми губами проговорил:
— Все… Крышка…
Собрался с силами и не запел, а прохрипел:
— Напрасно… старушка… ждет сына… домой…
Это прозвучало пронзительно, как реквием.
Из дневника, 45 г.
24 января. Кое-как отдышался от стремительного движения на запад. Уже десять дней продвигаемся вперед. До немецкой границы 80-90 км. Еще два перехода, и мы будем в логове зверя. Наши войска уже вышли на Одер в районе Бреслау. Весь фронт, от Балтики до Венгрии, тронулся. Что делается здесь! Противник драпает, разбит, дезорганизован.
Из писем
25 января.
Эх, как мы бьем фашистов! Клочья летят! Все дороги завалены немецкой техникой. Разбитые группы фрицев шляются по лесам, нападают на наших одинок. Мы тоже чуть не напоролись на них со своей машиной. Но, благо, все обошлось.
Из дневника
2 февраля. Сегодня в 11 ч. проехали польско-германскую границу в районе немецкого городка Гросс-Вартенберг. На границе, у сваленной бетонной арки, сфотографировались.
Из писем
24 февраля.
Воюем в большом городе, с боем берем каждый дом, каждый этаж, все в огне и в дыму. Льется кровь, гибнут наши люди. Почти ежедневно пробираюсь по подвалам, по горящим улицам на передний край — за материалами для газеты. Иногда защемит сердце: столько прошел, и неужели теперь? Но надо, надо идти туда.
V. Последний рубеж
Несколько лет назад, будучи в командировке в Киеве, вышел я из гостиницы прогуляться и восхищенно любовался городом-красавцем, отстроенным после войны заново. Потом присел на скамейке у парапета набережной. Предо мной дремотно струился притихший в этот вечерний час Днепр. Над кудрявыми горами правобережья полыхала заря, отражаясь на воде красноватыми бликами.